миТемнеет жесткий и прямой Литейный,Еще не опозоренный модерном,И визави меня живут – НекрасовИ Салтыков… Обоим по доскеМемориальной. О, как было б страшноИм видеть эти доски! Прохожу.А в Старой Руссе пышные канавы,И в садике подгнившие беседки,И стекла окон так черны, как прорубь,И мнится, там такое приключилось,Что лучше не заглядывать, уйдем.Не с каждым местом сговориться можно,Чтобы оно свою открыло тайну(А в Оптиной мне больше не бывать…).Шуршанье юбок, клетчатые пледы,Ореховые рамы у зеркал,Каренинской красою изумленных,И в коридорах узких те обои,Которыми мы любовались в детстве,Под желтой керосиновою лампой,И тот же плюш на креслах… Все разночинно, наспех, как-нибудь…Отцы и деды непонятны. ЗемлиЗаложены. И в Бадене – рулетка.И женщина с прозрачными глазами(Такой глубокой синевы, что мореНельзя не вспомнить, поглядевши в них),С редчайшим именем и белой ручкой,И добротой, которую в наследствоЯ от нее как будто получила, — Ненужный дар моей жестокой жизни…Страну знобит, а омский каторжанинВсе понял и на всем поставил крест.Вот он сейчас перемешает всеИ сам над первозданным беспорядком,Как некий дух, взнесется. Полночь бьет.Перо скрипит, и многие страницыСеменовским припахивают плацем.Так вот когда мы вздумали родитьсяИ, безошибочно отмерив время,Чтоб ничего не пропустить из зрелищНевиданных, простились с небытьем.1940– 1945
Не бывать тебе в живых,Со снегу не встать.Двадцать восемь штыковых,Огнестрельных пять.Горькую обновушкуДругу шила я.Любит, любит кровушкуРусская земля.[16 августа] 1921
. . . . . . . . . . . .А за проволокой колючей,В самом сердце тайги дремучей —Я не знаю, который год —Ставший горстью «лагерной пыли»,Ставший сказкой из страшной были,Мой двойник на допрос идет.А потом он идет с допроса,Двум посланцам Девки БезносойСуждено охранять его.И я слышу даже отсюда —Неужели это не чудо! —Звуки голоса своего:За тебя я заплатилаЧистоганом,Ровно десять лет ходилаПод наганом,Ни налево, ни направоНе глядела,А за мной худая славаШелестела.. . . . . .Подумаешь, тоже работа, —Беспечное это житье:Подслушать у музыки что-тоИ выдать шутя за свое.И чье-то веселое скерцоВ какие-то строки вложив,Поклясться, что бедное сердцеТак стонет средь блещущих нив.А после подслушать у леса,У сосен, молчальниц на вид,Пока дымовая завесаТумана повсюду стоит.Налево беру и направо,И даже, без чувства вины,Немного у жизни лукавой,И все – у ночной тишины.Комарово Лето 1959
Д. Д. Ш[остаковичу]
В ней что-то чудотворное горит,И на глазах ее края гранятся.Она одна со мною говорит,Когда другие подойти боятся.Когда последний друг отвел глаза,Она была со мной в моей могилеИ пела словно первая грозаИль будто все цветы заговорили.1958
№ 74 к стр. 384
Наследница
От сарскосельских лип…
ПушкинКазалось мне, что песня спета
Средь этих опустелых зал.
О, кто бы мне тогда сказал,
Что я наследую все это:
Фелицу, лебедя, мосты
И все китайские затеи,
Дворца сквозные галереи
И липы дивной красоты.
И даже собственную тень,
Всю искаженную от страха,
И покаянную рубаху,
И замогильную сирень.
Ленинград 20 ноября 1959
№ 75 к стр. 384
Из цикла «Ташкентские страницы»
[май 1942] 1959
Не должен быть очень несчастнымИ, главное, скрытным. О нет! — Чтоб быть современнику ясным,Весь настежь распахнут поэт.И рампа торчит под ногами,Все мертвенно, пусто, светло,Лайм-лайта позорное пламяЕго заклеймило чело.А каждый читатель как тайна,Как в землю закопанный клад,Пусть самый последний, случайный,Всю жизнь промолчавший подряд.Там все, что природа запрячет,Когда ей угодно, от нас.Там кто-то беспомощно плачетВ какой-то назначенный час.И сколько там сумрака ночи,И тени, и сколько прохлад,Там те незнакомые очиДо света со мной говорят,За что-то меня упрекаютИ в чем-то согласны со мной…Так исповедь льется немая,Беседы блаженнейший зной.Наш век на земле быстротеченИ тесен назначенный круг,А он неизменен и вечен —Поэта неведомый друг.Комарово Лето 1959
№ 77 к стр. 403
Подражание армянскому
