настоящим, а не приделанным. А рядом — красные жирные дряблые щеки, маленькие любопытные лиловые глазки, густо подведенные черным, и огромный оранжевый рот до ушей-вареников. «Какой кошмар! — подумал Егор. — Ненавижу клоунов. Нужно просто ущипнуть себя и проснуться». Но ничего не получилось. То ли щека онемела, то ли он продолжал спать. «Крепкий утренний сон», — подумал он, закрыл и опять открыл глаза, вернее, один глаз, второй почему-то не открывался. Клоун не исчез, просто отошел и стоял теперь метрах в трех от Егора. Круглый, как бочонок, в дурацком полосатом красно-белом трико и красном жилете, он нервно пристукивал по земле красными же великанскими башмаками. На голове у него пионерским костром развевалась огненно-рыжая шевелюра.

— Пора вставать, герой! Светлеет уж восток, и я проголодался. Люблю повеселиться, особенно пожрать, двумя-тремя батонами в зубах поковырять.

Егор ничего не чувствовал и не помнил. Он сидел на улице, привалившись спиной к грязно-розовой стене. Было довольно светло, хотя на небе солнца не видать и все, что находилось дальше десяти шагов, утопало в густом розоватом утреннем тумане.

— Где я? Где Кити?

— Ха-ха! А почему не «кто я»?

— Кто ты?

— Нет — кто ты?

— Что за бред? Я — Егор Трушин.

— Его-о-ор?! Нет, братец, ты точно не Егор. Тот парень уже часов шесть как в морге. Его ты альтер эго! Тебя зовут Эгор. Врубон?

Егор решил не отвечать безумному уроду, встать и уйти. Надо добраться до дома, поспать, а утром он все вспомнит и во всем разберется. Он резко поднялся на ноги… Кошмар продолжался. Во-первых, он не узнавал своего тела, своего любимого, могучего, послушного тела пловца. Ему показалось, что он весь ссохся, как рыбий скелетик, или что его засунули в бутылку с тонким горлышком. Егор в ужасе снова сел на землю и уставился на свои тонюсенькие дистрофичные ножки, обтянутые черными джинсами, которые заканчивались розово-черными кедами. По спине побежали холодные ручейки, слившиеся воедино и воплотившиеся в толстую ледяную змею ужаса, которая отделилась от Егора и, мерзко шипя, зигзагообразными движениями попыталась уползти в розовый туман, но была немедленно настигнута клоуном, удивительно проворным для своей комплекции. Он в два прыжка догнал ее, поднял над головой, крепко зажав capдельками пальцев, и откусил плоскую треугольную голову. Затем победно хохотнул и втянул с противным пылесосным звуком в свою оранжевую пасть полумертвое тело змеи, как какую-нибудь макаронину. После чего громко рыгнул, довольно похлопал себя по толстому животу и сказал:

— Спасибо, брат! Вот я и позавтракал. А вот это уже лишнее, десерта я не заказывал.

Он махнул рукой в направлении Егора, который, остолбенев, смотрел на сороконожек, разбегавшихся от него в разные стороны.

— Эгор, можно я буду тебя так называть? Для простоты. Судя по здоровенным грибам, которые только что выросли рядом с тобой, тебя, похоже, все удивляет. Постарайся понять и поверить в то, что я тебе сейчас скажу. Эти сороконожки — твое отвращение, змеи — страх, а грибы — удивление. Кстати, можешь их съесть, они вполне съедобные.

Эгор, а именно так, наверное, стоило теперь называть то существо, в которое превратился Егор Трушин, был ошеломлен, сбит с толку, введен в ступор, его мозг застыл в ожидании объяснений. Наконец он выдавил из себя:

— Где я? Черт! Что со мной? Что это за место? Я что, обожрался грибов? Но когда? Почему я ничего не помню?

— Что, брат, совсем ничего?

Эгор почувствовал, как подступили слезы.

— Я ждал Кити у метро. Потом помню антиэмо, я вроде полез драться.

— Да, чувак, навалял ты им по полной программе. Прямо Джекичян — самый сильный из армян!

— Из армян? Джеки Чан?

— Это я шучу, Эгор. Я же клоун. Я создан на радость людям, как Буратино. Знаешь про такого деревянного маньяка?

— Ты меня сбиваешь, я почти вспомнил. Я видел Кити, она бежала ко мне…

— С толстой сумкой на ремне. Это он, нет, это… ой! Ленинградский эмо-бой?!

— Зачем ты несешь эту чушь?

— Для всеобщего блага, чувак. Пойми, тебя убили, ты попал в другой мир, другую реальность, здесь вещи нематериальны, он звонкий и тонкий, здесь обитатели питаются эмоциями, которые попадают к ним из реального мира. И наоборот, материализованные чувства и эмоции питаются местными обитателями. Понятно?

— Меня убили?

— Да, блин. Тормоз хренов, тебя убили. То есть не тебя, а того, кем ты был раньше. Там, в Реале. Въехал?

— Так что, я в аду?

— Нет. В «Доме-два». Сейчас придет Собчак и утешит твое щуплое тельце. Ты в эмо-мире, брат, или в эмо- королевстве. В самом настоящем. Местные обитатели, с коими тебе еще предстоит познакомиться, так его и называют — Эмомир.

— Я, наверное, просто сильно ударился головой и у меня такие дурацкие глюки. Или я в больнице и мне вкололи какой-то безумный наркоз. Или я просто сплю.

— Или — это передача «Розыгрыш», и сейчас из-за кустов твоих сомнений, а ты, я надеюсь, видишь, сколько их появилось между нами за последние три минуты, выскочит радостная Кити: «Егор, прости, я тебя разыграла!»

— Кити! — Эгор схватился за голову и тут же отдернул руки: голова была чужой и непривычной, по спине уже знакомо побежала змейка.

— Эгор, прости. Наверное, начать надо было с этого. — Клоун засунул руку в бездонный карман своих безразмерных брюк и извлек на тусклый свет зеркало в красивой патинированной готической оправе. Растянув его руками, словно стекло с амальгамой было консистенции жевательной резинки, он перешагнул через кусты сомнений, раздавив при этом пару сороконожек отвращения, и приставил зеркало к огромному шампиньону удивления, выросшему прямо перед Эгором.

В зеркале отражался испуганный карикатурный эмо-бой. Похожие картинки Егор много раз видел в Интернете, но этот малый стоял живой и в ужасе смотрел на него. Клоун, стоявший рядом, перехватил очередную змею, гораздо больших размеров, чем предыдущая, и старательно колотил ее головой о землю. Эгор поднял руку и молча показал на урода в зеркале, собираясь задать клоуну вопрос. Карикатура сделала то же самое, а клоун, плотоядно улыбаясь, молча кивнул, продолжая махать змеей. Эгор шумно выдохнул и скрепя сердце начал скрупулезно изучать свой новый облик. Уровень его сопротивления бреду уже давно зашкаливал от нереальности происходящего и теперь перешел в новое качество: он постепенно стал смиряться с ощущениями, появилось даже некоторое любопытство. Итак, перед ним в зеркале стоял худой, высокий юноша, с бледным лицом, слева наполовину закрытым иссиня- черной челкой. На открытой половине лица сиял страданием и болью синий глаз, густо обведенный чем-то черным. Губы тоже были цвета черной запекшейся крови, а нос — крылат ноздрями и заострен, как у покойника. В нижней губе и левой ноздре красовались толстые стальные кольца. Тыльные стороны ладоней украшали странные татуировки. Приглядевшись, Эгор понял, что это половинки разбитого сердца с неровными краями разлома. Эгор поднял тонкими музыкальными пальцами хрупкой руки тяжелую челку и замер. Лучше бы он этого не делал — под волосами пряталась сгоревшая часть лица с пустой черной глазницей. «Бедный, бедный Егор Трушин — ничего от тебя не осталось», — подумал Эгор и продолжил осмотр. Одет он был в какой-то стариковский джемпер в ромбик с большим треугольным вырезом, под которым красовалась футболка «Меtallica». «Ну, хоть „Metallica"», — нелепо обрадовался Эгор. Джинсы на тощей заднице держались благодаря широкому, проклепанному металлическими сердцами ремню с огромной пряжкой в виде черепа-имбецила — трехзубого, без нижней челюсти, зато с двумя перекрещенными берцовыми костями. Такой же череп в виде перстня красовался на среднем пальце правой руки. Ногти на руках оказались черными, длинными и острыми. На плече висела увесистая сумка- почтальонка. Заныло сердце. Эгор, не ожидая подвоха, положил ладонь на грудь и ощутил непонятную и неприятную пустоту. Он задрал джемпер и футболку и увидел в зеркале зияющую черную дыру. Хмыкнув и ничему уже не удивляясь, он опустил одежду и посмотрел на клоуна. Тот поднял узкие плечи и, как бы извиняясь, развел руками. Жевать он не переставал — изо рта у него торчал змеиный хвост. Тут Эгор расплакался, как настоящий эмо-бой, — громко, горько и от души, но каким-то чудом смог быстро взять себя в руки. Если кто-то наверху захотел над ним посмеяться, то у него это вышло на славу. Эгор с неожиданной для тощих рук легкостью схватил зеркало, поднял его над головой и шандарахнул оземь. С чистым хрустальным звоном оно разлетелось на осколки, которые тут же превратились в черных злобных крыс, с противным писком убежавших в туман. Эгор вопросительно взглянул на клоуна.

— Гнев, — сказал тот с набитой грибами и змеятиной пастью. — Я даже сказал бы, праведный гнев.

— И что со всем этим делать? Я не хочу такой жизни, этого мира, этого мерзкого тела. Неужели кому-то мало того, что меня убили? За что мне этот суперприз? За то, что я заступился за этих жалких чмошников? За это?

— Брат, остынь, в конце концов, ты жив. Наслаждайся. Когда ты родился в первый раз, ты тоже не просил об этом, и тот мир, прямо скажем, совсем не идеален.

— Меня устраивал! Мне было всего восемнадцать, черт побери! Я даже не успел переспать с Кити.

— Бедняга. Я в том мире вообще ничего не успел, поэтому надеюсь повеселиться здесь.

— Так ты тоже не абориген?

— Нет, но я знаток здешних мест. Так уж вышло, брат, что я все знаю про этот дивный мир.

— И давно ты здесь?

— Понятия не имею. Видишь ли, время тут еще более относительно, чем в Реале. Оно то застывает, как смола, то несется, как скорый поезд, то вообще исчезает на время. Время исчезло на время.