славный Булгар, нанялся в охрану караванную — и вот уже здесь.

— А дальше?

— Назад мне путь заказан. Видно, так и буду бродить с караванами. Может, вернусь домой лет через десятьпятнадцать, когда забудется все.

Странно как-то стало у них на душе: будто земля широко раздвинулась и наполнилась гневными голосами. Мы, занятые всегда лишь собою, не знаем, что вот сейчас, сей миг, где-то далеко-далеко, в чужой стране, кипят те же страсти, что здесь, и люди, такие же, как мы, бьются за такой же кус хлеба.

— Похоже, у вас — все как у нас, — подвел черту Омар. — Одного у нас не может быть; князей гонять, монахов бить. Мы народ послушный, смирный, богобоязненный.

Али Джафар — с хитрецой:

— Не всегда мы были смирными! Богачи забывчивы. Народ все помнит. Мой дед — мир его праху — рассказывал: в Бухаре бедняки (давно это было) взбунтовались против царя, и помог им пришлый тюрк Абруй. Крепко досталось тогда ханам! Выкинули их вон из Согда. Но другой тюрк, степной правитель Кара- Чурин, подавил восстание. И был еще Муканна, вождь 'людей в белых одеждах', который долго и храбро сражался против халифских войск. И не так уж давно, в Табаристане…

— А в Рометане, где селяне напали на Исмаила Самани? — подал несмелый голос Аман.

— У нас, в Самарканде, Исхак ибн Ахмед бунтовал, — тихо заметил Усман.

— И карматы возмущались, — напомнил Али Джафар. — Так что, как видишь, смелости нам не занимать.

— Ну, это когда происходило? Все в далеком прошлом, — уныло махнул рукою Омар.

— То, что хоть раз случилось в прошлом, говорил мой дед, — непременно повторится в будущем. Выпадет случай, опять подымем восстание, — прошептал Али Джафар, оглянувшись.

— Бунтуйте, бунтуйте, что толку? — пробормотал Омар, внезапно задумавшись.

Бунтовать — дело Али Джафара и этих троих. Дело Омара — помочь бедному люду своими знаниями.

Если всего час назад ему было тошно даже думать о работе, то сейчас у него в груди заныло, руки затвердели от желания скорее взяться за перо и бумагу. Ибо теперь работа приобрела смысл. Чем быстрее он закончит трактат, тем скорее наступит мир на многострадальной земле. Не станет путаницы в алгебре — не станет раздоров средь людей. Ясность — честность. За работу! Сейчас же за работу…

— Вот что! Я тоже изгой. Я куплю твою книгу. Сколько дирхемов тебе дать за нее?

— Считать дирхемами я не умею: у нас монеты не в ходу. Гривны у нас, бруски серебра. От них отрубают сколько нужно.

— Зато мы с Али Джафаром умеем считать дирхемами, — наскреб охоты пошутить Омар. — Мы с ним вместе книгу одну покупали.- (Али Джафар, покраснев, хохотнул). — Что ж, книга твоя старинная, редкая — даю за нее десять дирхемов. На, держи. Ты где ночуешь?

— В караван-сарае у Ходжентских ворот. Спросишь Хасана-Булгара.

— Хорошо. Я тебя найду. Будешь учить меня румийскому языку. Удобней бы здесь, но здесь я сам чужой.

— Разумею. Верно, придешь?

— Когда закончу трактат.

Пиши, любезный. Пиши свой трактат. Из калитки, ведущей во двор, на них глядел дворецкий Юнус.

Молодой змей ненасытен.

Он стремителен в порывах ублаготворить свою законную прожорливость. Весь мир человеческих знаний и весь мир человеческих ощущений хотел постичь Омар ясным умом и чистым сердцем. Не потому ли такое важное место занимала в его душе Ферузэ, а теперь захватила Рейхан? Отчего бы и нет?

Он не видел ничего зазорного в их отношениях. Как и в той чаше чистого вина, что выпивал с устатку. Они ему на пользу. Он человек здоровый. Он до сих пор не знает — и до конца своих дней не узнает, что такое боль в животе и что такое зубная боль.

— Ты почему не взяла пять монет? — сказал Омар, наливая ей чашу вкусного вина, когда Рейхан опять пришла к нему ночью, распространяя, в оправдание своего имени, пряный запах душистого базилика.

— Пять монет? Э! — Рейхан беспечно махнула рукой. — Все равно их не хватит на выкуп. И еще, ты меня… пристыдил. Я тоже хочу… платить за любовь — любовью. А там… будь что будет.

— Ах ты, златоглазое чудовище! — Он с силой привлек ее к себе.

Напрасно Омар боялся, что она будет ему мешать. Наоборот! Рейхан дополнила, уравновесила жизнь. Работал он теперь без срывов, без сумасшедшего напряжения, перестал шарахаться от каторжного труда к тупому скотскому безделью. Все встало на свои места. Есть Рейхан. Есть вечерний кубок вина в награду за тяжелый труд. От них — спокойствие, уверенность, невозмутимое терпение.

Часто, считай, через день, приходил Мухтар. Позабыв о еде, о питье, о житье-бытье, они час, и другой, и третий колдовали с циркулем и линейкой над широкой доской, посыпанной пылью. Иногда выезжали за город, мерить участки. Но в ханаку, к дервишам, Омар не хотел больше заглядывать. Пусть Али Джафар с друзьями, как время приспеет, шарит у них в «полатех», чтоб захватить 'имение их сокровена'…

Терпение терпением, но усталость все же берет свое. Железо и то устает, ломается. Зима позади. Если б Омара спросили, какой она была: морозной, снежной, влажной, сухой, он не сумел бы ответить. Он не заметил ее. Проглядел и весну.

И вот однажды, уже в начале необыкновенно знойного лета, взлохмаченный, бледный, Омар, потрясая линейкой и циркулем, накинулся на судью Алака и Мухтара, зашедших его проведать:

— Уравнения третьей степени? Решать их с помощью вот этих безделушек? Нет! Только с помощью надлежаще подобранных конических сечений. Конических сечений! — Он, совсем забывшись, схватил, как драчун, судью за грудь. — Вернее, тех их частей, которые дают положительные корни. А?

— Согласен, родной, согласен! — Судья попятился в шутливо-притворном испуге. — Кто возражает? Уж мы-то намучились с ними, с треклятыми уравнениями!

— Вот. — Омар сунул Мухтару чертеж.

— С помощью конических сечений? — потрясенный Мухтар закусил губу, отер мгновенно вспотевший лоб. — Верно. Иначе и быть не может. Поздравляю! Ты первый сказал об этом. Первый в мире.

***

…Пройдет 566 лет, прежде чем Декарт в Европе придет к такому же выводу, и еще 200 лет, пока это докажет Ванцель…

***

Омар опомнился, устыдился своей горячности.

— Разве? — сказал он с недоумением. И радостно:- Да, и вправду! Но… как же раньше не догадались? Так просто…

— Ждали тебя. Не каждый год совершаются открытия.

— Да, да, конечно, — произнес рассеянно Хайям, опять переключаясь мыслью на свой трактат.

…Через десять-пятнадцать дней он выйдет во двор и с равнодушным, как у слепого, безмятежно- тупым выражением на лице, не стесняясь судьи, скажет Али Джафару:

— Сбегай к мугу, принеси большой кувшин вина. Самого лучшего! Будем пировать.

Подойдет, как больной, к помосту под вязом, растянется на спине, закинет руки за голову — и с мучительным стоном замотает ею.