потащился в баню, разглядев издалека дым над низкими куполами. Но дойти до нее ему не довелось. Застрял у книжных рядов. Сколько книг, боже мой! Эх, будь он богат…

— 'Книга исцеления', — услышал приезжий голос торговца. — Есть 'Книга исцеления', великий научный труд несравненного Абу-Али ибн Сины. — Продавец говорил негромко, с оглядкой, — не такой был человек ибн Сина, чтоб кричать о нем на весь базар.

У лавки тотчас скопилась кучка людей — спокойных, с умными глазами, в небогатой, но чистой одежде. Книгочеи.

— 'Книга исцеления'…

— Исцеления чего? — спросил веселый толстячок, явно чужой среди них.

— Души от ложных представлений, — сухо ответил высокий худой человек. — Вовсе не брюха, раздутого от обжорства. Брюхо болит — читай 'канон врачевания'.

— А! Брюхо не болит, а душа — болит. Ей как раз не хватает духовного лекарства. — И продавцу:- Сколько?

— Я оценил ее в три дирхема. Кто даст больше? Только — тихо, братья. Мухтасиб, неумолимый блюститель нравов, бродит по базару.

'И здесь на Абу-Али запрет? — огорчился молодой Хайям. — Если человека за ум преследуют на родине, то что же оно такое — родина?'

Он знал, конечно, что ибн Сина — из Бухары, но ведь Самарканд с нею — в одной стране.

— Даю три с половиной, — предложил один из толпы.

— Четыре дирхема, — накинул другой.

Омар потускнел. У него оставалось четыре даника, то есть всего две трети дирхема. С такими деньгами и думать нечего книгу купить. Обидно, хоть плачь.

— Кто больше?

Заминка. Четыре дирхема — и то уже крупные деньги. На них можно безбедно прожить столько же дней. Пожалуй, никто больше не даст.

— Четыре дирхема — раз; четыре дирхема — два; четыре дирхема…

— Пять!

— Продано! — объявил торговец.

Зависть и возмущение. Низенький толстый человечек в рваном халате, босой, — тот самый, душе которого спешно потребовалось духовное лекарство, горделиво выпятив круглую губу, завернул тяжелую книгу в большой алый платок и пошел, задрав нос и переваливаясь, через толпу огорченных соперников. Неудачники, скрепя сердце, почтительно расступились. Человек, способный покупать дорогие книги, важный, видать, человек. Хоть он и в рваном халате. Наверно, скупой ростовщик, которому жалко тратиться на одежду и обувь.

Проходя мимо Омара, стоявшего позади всех, удачливый покупатель заметил слезы на его глазах — и снисходительно усмехнулся. Омар, расстроенный, поплелся прочь, совсем забыв о бане.

Ах, будь он богат… Но богач, как водится, явно без толку тратит огромные деньги: на еду обильную, одежду, ковры, дорогую посуду и равнодушно проходит мимо книг. Зачем они ему? Бедняку тоже не до книг: набить бы живот чем-нибудь. Кто же тогда покупает книги? Ученые да голодные школяры, которым тем паче негде взять пять дирхемов? Что же, выходит — люди зря пишут книги? Напрасный труд?

Несчастный писатель! Сутулясь над бумагою с утра до вечера, наживая горб, слепоту, работая до грома в ушах, до боли во всех суставах, — будто бревна весь день таскал, — он, чудак, наверное, думает перевернуть своей книгой весь мир. Она же, никому не нужная, а кому нужна — недоступная, валяется на базаре, пылясь на циновках книжных рядов.

Обычно книгу, надеясь на награду, посвящают видному лицу: хану, шаху, правителю округа. Но куда легче книгу написать, чем пристроить ее! Фердоуси, отдавший двадцать пять трудных лет великой «Шахнамэ», так долго ждал признания, что, когда караван с царскими дарами уже входил в Туе через одни ворота, то из других как раз выносили тело поэта, дабы предать его земле…

Лучше быть хлебопеком. По крайней мере, с голоду не умрешь. Кто и зачем придумал грамоту? От нее — только беда, и прежде всего — самому грамотею.

— Эй, друг! — окликнул кто-то Омара. Оглянулся: тот самый толстяк, что перехватил заветную книгу. Улыбается, сукин сын. — Тебе, я вижу, очень хотелось купить эту книгу? — добродушно спросил человечек.

— Да. Сколько лет мечтаю. Не попадалась.

— Ну и возьми ее! — Толстяк протянул ему узел.

— Что ты?! У меня всего четыре даника.

— Давай их сюда! Хватит поесть. Я с утра голодный. А книгу положи себе в котомку.

Омар изумился:

— Как же так?

— Уступаю книгу себе в убыток? А на что она мне? — Я… читать не умею.

— Читать не умеешь? Зачем же…

— Купил? Ты должен понять. Вот стоял ты сейчас у лавки, и никому на свете ты не нужен с твоими ничтожными медяками. И я, ничтожный, иду по базару, никому на свете ненужный, и вижу у книжного ряда важных ученых людей, которым наплевать на меня, потому что я неуч, дурак, а они умные. Стою и вижу: жмутся из-за лишнего дирхема. Ученые, а жмутся. Дай, думаю, нос им утру, удивлю раз в жизни сучьих детей. И удивил: выложил все свои пять дирхемов, что получил нынче утром от хозяина за пятнадцать дней работы. Крепко, а? — Он расхохотался, весьма довольный своей выходкой. — Если подумать, то глупо, конечно. Не по нас, нищих, подобное лихачество. Ну, ладно. Давай, друг, четыре даника. Пойдем в харчевню. Ты, видать, издалека приехал. И, конечно, голодный. Пойдем, я угощаю. Как тебя зовут?

— Омар.

— Умар? — повторил самаркандец на местный лад. — А я — Али Джафар. Я человек простой. Не смотри, что толстый. Сам не знаю, отчего толстею, — на сухих лепешках живу. Сегодня пятница. Хозяин отпустил погулять. Я слуга, дворник судьи судей Абу-Тахира.

— О?! К нему-то мне и надо попасть.

— Ух ты! Родич?

— Нет. Служить ему буду.

— Кем?

— Не знаю пока. Может, тоже подметалой.

— Пойдем, провожу.

Судья Абу-Тахир Алак, благообразный, дородный, прочтя письмо шейха Назира, одарил Омара приветливой улыбкой и приказал слуге Али Джафару:

— В баню сводить, переодеть в мое старое, хорошо накормить, спать уложить, болтовней не донимать! С тобою, сын мой, поговорим поутру, — сказал он Омару, — я сейчас тороплюсь. Денег нету, конечно? Вот десять дирхемов пока на расходы. Отдыхай.

Он удалился.

— Получай свои четыре дирхема и два даника, — доплатил Омар за книгу Али Джафару.

— Не надо!

— Бери, бери.

— Спасибо. Ты добрый парень.

***

Омару не по себе в чужом городе, среди чужих людей. Освеженный купанием, сытый, он все равно не