И вообще он никогда не отличался многословием. Кто пытлив, тот не болтлив. Шейх Назир как-то сказал:

— Я молчалив от природной застенчивости. Ты, наверное, тоже. И молчаливость эту усугубляет у нас обстоятельность: нам не хватает быстроты, остроты и находчивости иных завзятых краснобаев, — прежде чем слово сказать, мы должны его не спеша, основательно обдумать.

— Да, я тугодум, — вздохнул Омар.

— То есть, по своему душевному складу ты писатель, а не вития.

…Упорное молчание Хайяма на сборищах богословов насторожило недоверчивых старцев. И поспешный отъезд шейха Назира оставил тень на его ученике. И к тому же напрасно Омар полагал, что никто не знает, чем занимались, о чем говорили они с наставником. Кто-то когда-то их случайно услышал (или, скорее, подслушал) и теперь счел важнейшим долгом своим донести на него; с переменой состава учителей изменились ученики: одни разбежались, другие, оставшись, воспылали почтением к истинной вере. Им уже не до тайных пирушек.

С ним перестали разговаривать, отвечать на его приветствия. И кончилось тем, что однажды в сумерках мимо его головы пролетел тяжелый кирпич, — мелькнул, ударился об ограду и разбился на куски. Чуть бы еще… и на куски разлетелась голова Хайяма.

Омара вызвали к старшему шейху-наставнику.

— Не обременяет ли, сын мой, тебя пребывание в стенах медресе? — мягко спросил почтенный богослов. — Да, тебя? Пребывание? В стенах медресе?

— Разве я плохо справляюсь с делом? — встрепенулся молодой учитель.

— Юноша ты способный. Да, способный. Много знаешь. Много. Но пусть человек ничего не умеет, не знает и не хочет знать — это не грех. Не грех. Ты же сбиваешь с толку детей, сообщая им начатки естествознания. Это грех. Учи их корану: он ниспослан в объяснение всех вещей. Пусть человек не нарушает обычаев. Пусть он живет тихо, благопристойно, как все. Как все! Ничего не ищет и не теряет.

— Но тогда, — обозлился Омар, — почему вы именуете его человеком? Это слизень. Однако даже слизень куда-то ползет, чего-то ищет.

— Вижу, ты здесь не к месту, — сухо сказал богослов. Конечно, не к месту! Хватит искушать судьбу. Пора собираться в дорогу. В любой день любой правоверный хам может ударом кирпича погасить звездный мир в твоей голове. Убьет и не дрогнет, не пожалеет! Наоборот. Будет считать, что совершил богоугодный подвиг. Только потому, что ты на него не похож. Потому, что ты, со всей своей необычностью, никак не укладываешься в его узком цыплячьем мозгу.

— Одумайся…

Старик-богослов с обычной отеческой мягкостью, — как будто не по его наущению сельджуки истребили в медресе ученых, — взялся было увещать заблудшего, дабы вернуть беднягу на путь истинной веры.

Но Омар даже слушать его не стал. Ярость трясла молодого поэта! В голове шумит, во рту пересохло, и совсем он забыл про такую вещь, как осторожность.

— К чему весь этот разговор! О люди! Не спросясь меня, меня зачали и произвели на белый свет. И, не спросясь, пичкают нынче всякой премудростью. Ну, ладно, в детстве, положим, меня надлежало учить читать, писать и считать. Но я уже взрослый! Теперь-то я уже сам умею видеть, понимать — и мыслить. Коран — в объяснение всех вещей… Хе! Попробуйте решить с его помощью хоть одно уравнение третьей степени. Нет уж! Я честно служил 'истинной вере'- пока не узнал, что она ничего не может мне дать, ни уму моему, ни сердцу.

— Но, кроме ума и сердца…

— Есть желудок? Я о нем не забочусь. Брюхо, конечно, очень важный орган. Но сердце — выше брюха, пощупайте слева, а выше сердца — голова. Прощайте. И знайте: я и без ваших мектебов и медресе одолел бы арабскую азбуку, а нет, придумал бы свою. — Омар поклонился, повернулся и двинулся к выходу.

— Ах, невоздержан ты на язык, невоздержан, — вздохнул сокрушенно настоятель. — Так легко в наш век навлечь на себя ненависть тех, кто выше нас, и так нелегко заслужить их любовь.

— Обойдусь! — резко сказал Омар у порога.

— Гаденыш! Я хотел тебе добра. Погибнешь, ах, погибнешь.

— Как можно, сидя на краю могилы и болтая в ней обеими ножками, пророчить чью-то гибель? Хлопочите о себе, почтенный шейх. Вы идите своим путем — я пойду своим.

— Изыди и сгинь, — проворчал ему вслед обескураженный вероучитель.

***

Ночь. Это кто, внезапно спугнув тишину, гремит у входа в мастерскую? Ночью орудуют воры. Но воры, делая свое дело, стараются шуметь как можно меньше. Это стража. Это миршаб, владыка ночи, с подручными.

Они, точно так же, как воры, боятся действовать днем. Они не могут, как люди, спокойно постучать в калитку. Им надо ее сломать. Конечно, этаким детинам нетрудно сломать ветхую калитку мирного дома, принадлежащего их земляку. Вот защитить в свое время от чужаков мощные, в железных бляхах-заклепках, ворота родного города они не сумели.

Их встретила мать.

— Где твой безбожный сын? — накинулся на женщину 'владыка ночи'.

— Уехал.

— Куда?

— В Баге-Санг.

— Это где?

— У Астрабада, в горах.

— Успел-таки удрать? Ну, пусть и сидит там тихо, как мышь, не суется назад в Нишапур. Он, скверный, надерзил святому шейху и посему объявлен вне закона.

— Женщина лжет, — заявил один из подручных. — Мы следили: сын ее, как вернулся из медресе, не выходил из дому.

— Значит, он здесь! Переройте всю мастерскую. Рубите мечами тюки, отсечете руку или ногу — сразу голос подаст.

Ибрахим тихо скользнул через внутреннюю калитку в жилой двор, попросил разбудить Рысбека.

— В мастерскую вломилась ночная стража. Кого-то ищут. Потрошат готовый товар. Господин иктадар может потерпеть большой убыток.