— Давно бы так, — запыхавшись, Иван Васильевич опустился в кресло, тяжело дыша, и посмотрел на ходившие ходуном руки. — Подними того лежебоку. Скажи, чтоб убирался к себе. Не трону более.

Годунов подошел к царевичу, наклонился над ним, потянул за рукав. Но тот даже не отозвался, продолжая лежать, и лишь рука чуть дернулась и упала вниз.

— Царевич, — позвал тихонько Годунов, — слышишь ли меня? — Молчание. Тогда Борис Федорович встал на колени и приложил ухо к груди лежавшего. — Вроде, дышит…

— Чего ему сделается. Притворяется, — беспечно отозвался Иван Васильевич, но голос его дрогнул и он весь подался вперед. — А ну, брызни водицей на него, очухается мигом.

Годунов из ковша полил Ивану Ивановичу на голову, но тот даже не шевельнулся. И тут Иван Васильевич разглядел тонкую струйку крови, сочившуюся по щеке сына.

— Кровь? — спросил он растерянно. — Откуда?

— Откуда ей быть, как не из него, — вздохнул Годунов. — Пойду лекаря кликну.

В царские покои никто не смел войти, хотя по едва различимому шепотку легко было догадаться, что за дверью собрался народ и ждет, когда все закончится. Дворовые люди любили Ивана Ивановича за веселый нрав, молодость, и у него среди них были свои любимцы, преданные душой и телом. Иван Васильевич знал об этом и часто менял прислугу, но и среди вновь набранных вскоре объявлялись сторонники царевича, что постоянно раздражало мнительного царя.

Иван Васильевич поднялся с кресла и осторожно приблизился к лежавшему неподвижно сыну, склонился, прислушался к его дыханию. Оно было прерывистое, со всхлипами где-то в груди, а кровь тонкой струйкой продолжала сочиться по лицу. Иван Васильевич пальцем размазал ее, провел по бороде сына, по волосам и ощутил неглубокую ранку у виска. Видимо, оттуда и сочилась кровь.

— Сынок, прости меня… Не хотел я… — всхлипнул он негромко и поцеловал его в закрытые глаза, ожидая, что тот как в детстве, когда они играли в жмурки, откроет глаза, улыбнется, обхватит отца за шею и скажет: 'Поймал я тебя! Никуда не денешься! Поймал!' От подобных воспоминаний Иван Васильевич неожиданно для себя заплакал, но, устыдясь слез при виде вошедших Годунова, лекаря и сына Федора, ушел в дальний угол и стал истово креститься, прося у Господа прощения за свой невольный грех, умоляя излечить сына.

— Прости, Господи, прости неразумного раба твоего за содеянное. Ослепил меня враг рода человеческого и не помню, как все вышло…

— Его надо положить в постель и приложить лед к голове, — проговорил осмотревший царевича лекарь.

— Кладите здесь, — приказал царь, — кликните, чтоб лед скорее принесли. Что с ним?

— Трудно сказать, — покачал головой немец, который служил при дворе совсем недавно и в отличие от казненного Бомелиуса не обвыкся пока, был осторожен в высказываниях. — Может быть, все обойдется, а может и… и дурно кончиться. — Он боялся поднять глаза на царя.

— И не произноси этих слов. Не думай даже! — Иван Васильевич притопнул ногой. — Коль с ним, не приведи Господь, что случится, то тебя, немецкую собаку, велю живым в землю зарыть. Понял?

— Я, я… — перешел на родной язык перепуганный лекарь. — Зер гут ферштейн.

Царевича положили на царскую постель и принесли завернутый в белую тряпицу кусок льда, поместили ему на лоб. Младший Федор со смиренным выражением на лице подошел к брату, приподнял его безвольно опущенную руку, погладил.

— Что ж ты, Иванушка, занедужил? Всегда такой здоровенький был, не то что я, хворый и немощный, и вдруг… Почему он упал? Плохо стало? — обратился он робко к отцу.

— Хоть ты оставь меня в покое, — отмахнулся Иван Васильевич. — Ступай к себе. И без тебя управимся.

— Как же… Всюду меня гонят, никому я не нужен. С родным братом побыть не дают. Кровь, — указал он на вновь появившуюся алую струйку. Отчего кровь? — выкрикнул уже громко. — Как он поранился? Кто мне скажет, почему у брата моего кровь на лице? Кто?!

— Уведи его отсюда, — шепнул Иван Васильевич Годунову.

— Пошли, царевич, а то только мешать станем больному. Ничем мы тут не поможем. Идем, — и, обхватив того за пояс, повел к двери.

— Всегда так, — горестно произнес он. — Не нужен … Все без меня, да без меня. А вдруг он умрет? — ухватился царевич за косяк и уперся, не давая увести себя. — Тогда как? Кто государством править будет? А коль батюшка стар станет и не сможет? Меня не зовите. Я не стану… — последние слова он выкрикнул уже за дверью, через силу выведенный Годуновым.

В царские покои прошмыгнул бочком Богдан Бельский и, озираясь, подал знак царю:

— Там жена Иванова сюда зайти хочет. На ногах едва стоит, но приковыляла, — как бы оправдываясь, доложил он.

— Не пускать? Глаза бы мои ее не видели. Из-за нее все и случилось.

— Слушаюсь, государь, — и Бельский бесшумно выскользнул за дверь.

Четыре дня лежал без памяти Иван Иванович и не помогал ни лед, ни отвары, которые с ложечки вливал ему в рот немец. Перестала сочиться кровь, но левая часть лица вздулась, посинела, набрякла. Иван Васильевич почти не спал, не отходил от сына. Монахи, сменяя один другого, непрерывно читали под образами молитвы, бросая испуганные взгляды на царя. Лекарь, находившийся в той же комнате, на пятый день попросился выйти и исчез. Но Иван Васильевич и не заметил его отсутствия, поскольку сын вдруг открыл глаза и попросил пить.

— На, Ванюшка, попей, — трясущимися руками Иван Васильевич поднес отвар. — Может, поешь чего?

— Елену… — посиневшими губами прошептал тот.

— Не надо ее сейчас, ни к чему. Вот поправишься, тогда…

— Прощай, отец, — собрав силы, выдохнул царевич, и глаза вновь закрылись, по телу пробежала едва заметная судорога.

— Иван! Ванечка! — бросился на грудь сыну Иван Васильевич, продолжая что-то кричать, биться головой о стену, рвать на себе волосы, пока вбежавшие на крик Годунов и Бельский не оттащили его и долго удерживали бьющегося в припадке царя.

Комнаты наполнились людьми. Пришли монахи, слуги, непрерывно льющий слезы по умершему брату Федор с женой. Не было лишь Елены, которую все это время держали взаперти, и никто не решался ей сообщить о смерти мужа, опасаясь за ее жизнь.

Иван Васильевич к ночи затих, сжался, как-то скукожился, у него не держалась нижняя челюсть и он постоянно икал, пил воду, мутными глазами смотрел вокруг и даже забыл про свой посох, который Годунов поспешил затолкать подальше в кладовую. Царь, словно глухонемой, ходил меж людьми, никого не узнавая, и лишь повторял: 'Ваня… Ванюшка… Ванюша… Сыночек…'

Хоронить Ивана Ивановича повезли в Москву без гроба, положив на мягкую солому на простой телеге, по уже замерзшей дороге, а отец шел следом, придерживая руками его подрагивающие на выбоинах ноги.

После сражения к казакам попали в плен шесть человек из числа воинов царевича Алея. Их подобрали под стенами городка, где они лежали, мучаясь от ран, и ждали наступления ночи, чтобы уползти в лес, а может, надеялись, что свои не забудут о них и подберут. Когда же казаки с бранью и пинками поволокли их в крепость, то сибирцы лишь зло таращили на них глаза и глухо выли, предвидя долгий плен, а то и скорую расправу.

Всех шестерых стащили в подвал возле воеводской избы, где обычно и держали аманатов- заложников или беглых работников. Сейчас подвал был пуст: аманаты давно не попадались, а из русских мужиков бежать никто не рисковал, зная о снующих вокруг вогульцах и татарах.

Ермак, узнав о пленных, захватил с собой Гришку Ясыря и направился к ним, недовольно хмурясь, что