Казачье атаманство еще более раздражало Ермака Тимофеевича, поскольку каждый из пробившихся наверх должен был пользоваться силой своего клана: и чем громче кричали они имя своего избранника на кругу, значит, много было выпито накануне, роздано и обещано претендентом на роль казачьего вожака. Пообещай им кто-то больше — и они отвернутся от предыдущего избранника, без смущения оставят его, вручат атаманскую булаву другому краснобаю, забыв о недавней дружбе и товариществе.
Послужив в царском войске, он еще более убедился в бездарности его устройства, кичливости и высокомерии главных воевод, страхе перед царским наказанием, опалой. Взявши вдесятеро превосходящими силами какой-нибудь городок, крепостицу, они оставляли там малюсенький гарнизон, уходили дальше или обратно к Москве, докладывали о победе, а через день городок или крепость столь же быстро сдавались противнику, и все начиналось сначала.
Может, потому и тянуло Ермака в строгановские вотчины, где он не будет зависеть ни от многоголосого казачьего круга, ни от приказа воеводы, а подчинив себе небольшое войско, обратит силу его по собственному усмотрению. А Строгановы… что могут сделать ему Строгановы… Пусть строят, торгуют, покупают и продают, владеют землями, городками. Они ему не указ. Ставить условия будет он.
В то же время он боялся даже самому себе признаться в многолетней мечте о возвращении в родные земли и встрече с тем, кто коварно изгнал его, лишил всего — и земли, и любви, и власти. Рано думать об этом, но и не думать он не мог. Запах иртышской воды, шум скользящих вниз глинистых камешков, осыпающихся с крутых, заросших полынью и шиповником береговых уступов, непрерывно, каждодневно был с ним, питал своей притягательной силой, помогал выжить и манил, звал к себе.
Разве мог он забыть протоптанную на кочковатом болоте тропу к глухариному току с поблескивающим на темно-зеленых изумрудных полянках брызгами брусничных и клюквенных россыпей? Разве не просыпался он многократно в ночи от услышанного им трубного лосиного рева? Разве не провожал горящим взором шумные птичьи стаи, стремившиеся на сибирские озера? И разве не ждут его желто-зеленые стволы осин, из чьего рода была его мать?
Нет, только там, в Сибири, в стране своих предков он мог обрести покой и умиротворение, стать самим собой. И не власть нужна ему, которой он сыт по горло и знает ее пьянящий вкус, а требовалось что-то необъяснимое словами, неподвластное человеческому уму, даваемое свыше один раз и навсегда. Он был малой частицей того дальнего мира и без него не мог быть тем, кем стал сейчас. И тот мир лесов и озер, зыбучих болот, неукротимых рек при всей своей огромности, разбросанности, потеряв его, всего лишь одного единственного человека, стал уже иным миром. Так, может быть, птица не замечает единственного, оброненного ей перышка, но что-то меняется в ее полете, а потеряй она их несколько — и уже не взлетит с земли, не взмоет над вершинами деревьев и поймет, что обречена, помечена черным знаком близкой смерти.
Он же потерял все. И лишь унес с собой в памяти запахи и шум реки, крики птиц, краски леса, вкус таявшего на губах легкого снежка. Все это звало его обратно.
Когда казачьи струги, наконец, достигли каменистых берегов Чусовой, то силы гребцов почти иссякли. Уже не раздавались песни, привычно распеваемые ими во время походов, покрылись коркой белесой соли рубахи и не помогали тряпицы, которыми обматывались покрытые кровавыми мозолями ладони. Каждый взмах давался с трудом, и гребцы, причалив к берегу, не в силах были выбраться из стругов, долго сидели на отполированных до блеска скамьях, отдыхая, а некоторые тут же засыпали, прислонившись к невысокому борту. И лишь посидев так час-другой, выползали, держась за натруженную спину, на берег и, пожевав сухарей, съев несколько ложек опостылевшей каши, тут же валились на землю и засыпали беспробудным сном до рассвета.
Атаманам приходилось самим нести охрану громко храпевших и что-то бормочущих в беспокойном сне казаков, чтоб потом, днем, отоспаться на струге. Никто в открытую не высказывал недовольства, но Ермак чувствовал плохо скрываемое раздражение, когда драка или бунт могли вспыхнуть из-за пустяка, а закончиться большой кровью. И здесь, на Чусовой, дал дневку, чтобы казаки отоспались, набрались сил, пришли в себя после изнурительного перехода.
Сам подобрал троих казаков, выглядевших менее уставшими, и отправил их в разведку на поиски какого-либо строгановского городка. Те вернулись к вечеру сияя, как начищенные медяки, сообщив об увиденном ими с горы укрепленном городке.
— Если утром затемно выйдем, то к полудню догребемся до него.
— Надо было сейчас до него вам дойти, упредить жильцов о нашем приходе, — проворчал в ответ Ермак. — А то нагрянем, как снег на голову, испужаем людей, чего ж не дошли?
— Сил никаких нет, батька. Да и ты отправлял лишь разведать, что к чему. Мы как увидели башни на стенах, дымки вьются… так и обратно бегом кинулись.
Казаки, узнав о близости городка, словно ожили, запереговаривались, принялись чистить одежду, прихорашиваться.
— А девок там не видно? — спрашивали у вернувшихся разведчиков.
— Полно девок. На башнях стоят, платочками машут, казаков ждут, — отвечали те со смехом.
— Откуда же они знают, что казаки к ним плывут?
— Сорока на хвосте принесла, откуда ж еще…
Утром вышли пораньше, и если бы не подводные камни, из-за которых несколько стругов пришлось разгружать, стаскивать с мели, то, верно, добрались до городка к полудню. Но солнышко уже садилось за острые макушки елей, когда, наконец, они увидели стоявший на высоком скалистом берегу городок, окрашенный закатом в теплые, ласковые золотистые тона. Застывшая каплями на рубленных стенах смола поблескивала, как драгоценные камни, делая все вокруг сказочным, неземным.
Ермак признал тот самый городок, из которого уходил с соляным обозом на Москву много лет назад, и сердце бешено застучало в груди, осекся голос, дымка набежала на глаза.
Заметили струги и со смотровых вышек городка, ударили в колокол. На стенах замелькали мохнатые шапки охранников, в бойницы просунулись дула пищалей, потянуло дымком распаленного костерка. Видать, их и впрямь не ждали, и Ермак велел поднять повыше хоругви с изображением Спаса Нерукотворного, Дмитрия Солунского, Михаила Архангела, что постоянно сопровождали в походах казачью рать.
Но городок настороженно молчал, никто не спешил выйти на берег.
— Табань весла, — крикнул Ермак на соседний струг и оттуда передали его команду дальше. — К берегу не подходить, держаться середины.
Гребцы атаманского струга осторожно подгребли к берегу и Ермак, оправив на голове шапку, перекрестясь, ступил на выступающий из воды плоский камень, перепрыгнул на другой и по узкой тропинке стал карабкаться вверх. Наконец он взобрался на вершину берегового уступа и, пройдя несколько шагов в сторону караульной вышки, набрав в грудь побольше воздуха, выкрикнул:
— Здравы будем! Как живется-служится? Воротники?
Он отчетливо видел, как две пищали гранеными дулами перемещались за ним, следя за каждым сделанным шагом, а еще три неподвижно застыли, отслеживая сидевших в струге казаков. И хоть на нем был надет царский панцирь, он знал и то, что не спасет он от пищальной пули, вздумай кто-то из стрельцов пальнуть сейчас по нему. Поэтому, когда сверху раздался насмешливый басовитый, чуть окающий голос, стало спокойнее и он незаметно отер вспотевшие от напряжения ладони.
— Чай, заблудились малость? Как вас к нам занесло? Сроду такого воинства не видели, — спрашивал плохо различимый под тенью кровли стрелец.
— А чего нам блудить, до вас мы. Господа Строгановы на службу звали. Вот мы и туточки…
— Неужто к нам? Все? Да куда ж мы селить вас станем? — спрашивал все тот же окающий голос.
— То сами решайте… Сперва гостей звали, приглашали, а как гость на порог, то хозяин дверь перед носом захлопывает. Негоже так, ой, негоже…
Заскрипели ворота и от туда показался бородатый воин в зеленом, перехваченном толстым кушаком кафтане с саблей на боку. Следом за ним вышли два стрельца с пищалями в руках и тлеющими фитилями. Ермак понял, что к нему направляется сам воевода городка или, как их еще называли, осадчий крепости, и
