— Слышь, атаман, какие дела творятся, а ты молчишь. Вроде, не болен, не с похмела, никто тебя не обидел, а все лежишь. Поговори с нами. Всем миром просим…
— Просим, просим, — поддержали его остальные. Ермак нехотя сел, провел рукой по всклоченным волосам, пригладил бороду и тихо спросил:
— О чем шум? Не пойму чего-то…
Перебивая, казаки кинулись объяснять ему, пытаясь каждый высказаться, дать совет. Он молча слушал, переводя взгляд с одного на другого и, наконец, спросил:
— От меня, чего хотите? На Яик я не пойду, к запорожцам тоже. А к крымскому хану дураки разве что могут податься.
— Так что же? В станице останешься? Стрельцы заявятся…
— И это не годится. Им не объяснишь, что ты другой масти и ногайских послов не грабил, не убивал Они крайнего завсегда найдут.
— И куда идти? — не унимались казаки.
— Есть у меня про запас место одно тайное, да только далече отсюда будет, — чуть помолчав, сказал он. — Поди, не все и согласятся.
— Это где же? Не в Ливонию ли обратно возвертаться? Не… туда мы точно не пойдем, нахлебались ихней каши.
— Да в Ливонию я и сам зарекся ходить, — Ермак как-то посуровел, подобрался, и казаки заметили эту перемену, примолкли. — Мало кто из вас знает, что я, прежде чем на Дон прийти, был на службе у господ Строгановых…
— He от них ли перед Ливонской войной посыльный был? — вспомнил Яков Михайлов.
— От них, от них самых… Оборона от лихих людей им крепкая нужна. Платить обещают справно, — казаки слушали, не перебивая, но по их разочарованным лицам Ермак понял, что в услужение идти мало кто желает. — Только про одно они забыли, что коль гостя в дом позвал, то обходись с ним ласково, чего тот ни просит, все исполняй, ни в чем не отказывай…
— Это точно, — хохотнул Гришка Ясырь, — а то гость и осерчать могет, шуму понаделает. Так говорю, атаман?
— Верно говоришь, — хитро сощурился тот. — Они, конечно, господа, но закон наш каков? За кем сила, тот и господин. Вот я и думал себе, кумекал потихоньку: ежели мы крепкой ватагой к Строгановым заявимся, то выкурить нас оттудова трудненько будет.
— Ай да атаман! Вот голова! — Брякнул шапку оземь Ясырь. — А я вам чего говорил? Придумает он что-нибудь! Голова!
— Значит, потрясем господ Строгановых? — насупясь, спросил Яков Михайлов. — А что, других ратных людей у них и нет?
— Есть у них охранники, из разных людишек набранные. Так они скорее на нашу сторону встанут, чем за господ заступаться начнут.
— А потом куда? — допытывался Михайлов.
— Чего ты заладил: 'куды, да куды', — передразнил его Ясырь, — будет день, будет и пища. Дожить надо еще…
Ермак хмуро оглядел их, словно прикидывал что-то в уме.
— Только не знаю, сколь людей с нами пойдет. Надо бы поговорить с казаками, в другие станицы сгонять, объявить всем. Через неделю-другую, глядишь, и выйдем.
— Как пойдем? Конные? Больно далеко до Камы добираться.
— Зачем конные… На стругах пойдем. И поклажа при тебе, и о конях голова не болит.
— Точно, — закивали головами казаки, — на стругах оно сподручнее.
Тут же распределили, кто с кем перетолкует, кто в какую станицу отправится набирать охотников. Ермак брал на себя договор с атаманами насчет стругов. Если согласятся, то поменять их на казачьих коней, которых все одно придется оставлять в станице. Уже на другой день он был опять бодр и весел, словно человек, переживший тяжелую болезнь, решившийся на что-то главное в жизни. К нему подходили казаки, интересовались платой у Строгановых, на какой срок собираются туда. В самом Качалином городке насобиралось человек около сотни, желающих идти с ним в поход на Каму. Скоро начали прибывать казаки и из других станиц. В основном подходили те, кто был под его началом в Ливонии. Ставили шалаши прямо на берегу, натягивали от дождя парусину на шестах, складывали под нее оружие. Из Раздор пригнали десяток стругов, на двух из них стояли маленькие легкие пушечки. Но труднее всего было с мукой и другими припасами. Ни продавать, ни менять их не желал никто. Раньше в казачьи станицы приезжали мужики со свежим помолом, но в этом году урожай был ни ахти какой, цены поднялись, и все ждали голодной зимы. Удалось все же прикупить муки и ячневой крупы дня на два-три. Решили, что остальное найдут в дороге.
Когда через десять дней после первого разговора у него в курене Ермак велел сосчитать подсобравшихся казаков, то вышло более пяти сотен. Тут же выбрали сотников-есаулов.
…Яков Михайлов… Матвей Мещеряк… Савва Волдырь… Богдан Брязга… Никита Пан… — кричали казаки от каждой сотни.
К Ермаку подошел, поигрывая плетью, Иван Кольцо и, словно в шутку, спросил:
— А меня к себе в есаулы возьмешь? Али не люб я тебе?
— Так вы же с Барбошей на Яик собрались.
— Собрались, да разбежались. Передумал я. Хочу новые места поглядеть, себя людям показать. Так берешь, али как?
Ермак понимал, как нелегко ему придется со своенравным есаулом, но он видел Кольцо в деле и хорошо помнил, как тот лихо рубится и один стоит десятка.
— Ладно, будешь походным атаманом, правой рукой. В случае чего так и меня заменишь. На каком струга войдешь: на переднем или замыкающем?
— Лучше впригляд последним пойду. А ты уж сам давай на переднем.
Казачьи струги отвалили от берега широким изломанным строем, тесня соседей, сталкиваясь бортами под бранные выкрики рулевых кормщиков, переругивание гребцов, поднимавших здоровущими веслами кучу брызг, приноравливаясь к общему ходу. Но выбравшись на середину, суда рассредоточились, заняли заранее обусловленное место, начали медленно набирать ход, подгоняемые мощными взмахами весел, гнавших струги против течения все дальше и дальше от родных станиц.
Кормщики приказали ставить паруса, и слабый речной ветерок надул полотнища, чуть накренив струги, повеселели казаки, радуясь попутному ветру.
Впереди шел легкий, без груза, ертаульный струг, чтоб упреждать атамана о встреченном вдруг противнике, о засаде на берегу. За ним следовал большой десятивесельный струг Ермака Тимофеевича, который сидел на передней скамье, подставив лицо свежему ветерку, и, незаметно для себя улыбаясь, всматривался в пологие берега, оглядывался на следующие за ним казачьи струги и ощущал внутри небывалую, едва не выплескивающуюся наружу радость.
Что-то подсказывало ему, что уходит он из этих степей навсегда, и уже не скакать ему по бескрайним просторам, не подкрадываться к ногайским табунам, не спорить с горластыми атаманами о дележе добычи. Прожив здесь много лет, не чувствовал он себя вольным, ни за что не отвечающим казаком, которому безразлично, на чьей стороне воевать и к кому на службу наниматься. Лишь бы платили да кормили. Казачья вольница была не для его суровой и непреклонной натуры. Привыкший принимать решения единолично и доводить их до конца, чего бы это ему ни стоило, он не понимал разноголосого ора казачьего круга, расхлябанности и показной лихости разномастных станичников, наглости малых атаманчиков, мнящих себя великими воеводами, а на деле уходящими от серьезного кровавого боя. Вольница хороша для человека заурядного, привыкшего жить в общей массе, ничем не выделяясь и не проявляя себя, подчиняющегося окрику старшин и атаманов. А тот, кто желал бы выделиться, стать независимым, был обречен на одиночество и непонимание, а то и на скорую смерть в бою, будучи оставленным без поддержки и прикрытия.
