деревень, взяли приступом городки и крепости. Но нет, им этого мало! Вместо того, чтоб раз и навсегда принять сторону Москвы, признать на веки вечные власть его царскую, эти безмозглые правители ливонские бросались в ноги то свеям, то ляхам, надеясь получить у них защиту и помощь. И много ли получили? Свеям своих дел хватает, а новоиспеченный королек польский Стефашка Баторий нищ и гол и настоящей армии ему в ближайшие десять лет не собрать.

Более всего Ивана Васильевича раздражали замашки польских шляхтичей, провозгласивших себя не иначе как Державой — Речью Посполитой! Им бы подумать, чем зад голый прикрыть, смердов своих хоть раз в жизни досыта накормить, а не войны вести. У них ведь как: чем дворянчик беднее, тем выше нос дерет, достоинством своим кичится. Сидели бы в замках своих, пиво пили, детей рожали и перед холопами достоинство выказывали. Куда им до бояр русских?! Русские бояре, почитай, все род свой от Рюрика ведут, вотчинами владеют не одну сотню лет. Другим и городки во владение полное испокон веку отданы. А шляхтич, что? Мызу на три оконца поставил, людишек с деревеньки соседней на работы согнал, пива наварил, зерна полсусека супротив нашего засыпал и гоголем по двору ходит, сам себя паном называет- величает, самому себе почет и уважение выказывает. Шляхтич! Ети их матушку! Да он такому шляхтичу суку со своей псарни кормить не доверит, не то что на крыльцо или в покои пустить!

И эта самая шляхта голопузая пытается себе вольности позволять, с ним, царем всея Руси, силою меряться?! Он их, как блох, мизинцем щелкает, давит, а они обратно грибами погаными из земли лезут, удержу никакого не знают. Выходит, не испытали пока по-настоящему кулака русского, лиха не ведали, горя доподлинного не опознали.

'Ладно, — думает Иван Васильевич, посох сжимая, половицы им гвоздя, — устрою вам неделю масляну, пошлю коврижек железных, пряников булатных. Умоетесь кровушкой, слезок попьете, плеточкой закусите. Иначе с вами никак нельзя. Не понимаете слов человечьих. Змеюку-аспида сколь не гладь, молочком не пои, а она все одно шипит да под корягу ползет. Заставлю и вас, шляхтичей вшивых, по лесам-болотам сидеть и там в вольности жить, мудрствовать. Может, посговорчивее станете, поймете, в чем она правда есть, на чью сторону дорожку торит, откуда солнышко по небу бежит, кому первому светит. Соплей на кулак намотаете, и умишка, глядишь, прибавится!'

С этими мыслями Иван Васильевич и велел кликнуть к себе дьяка Щелканова, в чьем ведении было снабжение войска, ушедшего в Ливонию.

— Все ли припасы для осадных орудий отправлены? — спросил он, не обернувшись даже на звук шагов торопливо семенившего дьяка.

— Третьего дня последний обоз, как есть, отправили, государь, — с придыханием подобострастно отвечал тот, — будет, чем угостить ляхов, горячего гороху им в штаны насыпать.

— Да уж, сыпать в штаны ты мастер великий, — усмехнулся Иван Васильевич и, легко обернувшись в сторону Щелканова, недобро сверкнул глазами, — а коль не хватит пушкарям моим припасу? Тогда как?

— Должно хватить… Непременно должно, — склонился в поклоне дьяк и еще чаще задышал, так и продолжая смотреть на царя снизу вверх, часто мигая маленькими глазками.

— Ой, смотри у меня! Коль не хватит, то велю тебя под стены крепости привезть, в пушку затолкаю и сам фитиль поднесу. Бот тогда будет горох!

— Ежели пушкари с умом, с розмыслом палить станут, а не бухать, куда непопадя, то хватит зарядов и еще останется. Собственноручно все бочонки с зельем пересчитал, каждое ядрышко пометил…

— Поглядим, — резко перебил его Иван Васильевич, — сам к войску собираюсь. Не особо на воевод своих надеюсь. Вели под поездку мою обоз собрать как должно.

— Не впервой, государь, выполню. Сколь человек едет? К какому дню готовить обоз?

— Сотни две. Более брать не хочу. Сын Иван тожесь со мной пущай едет. Дней через пяток и выступим, коль Бог даст. Ступай…

…На шестой день царский поезд без особых торжеств и проводин выехал из Москвы в сторону Пскова. Слякотная дорога местами подмерзла, прихваченная первыми утренниками, но все одно — по низинам кони с трудом тащили тяжело груженные возки. Иной раз приходилось стрельцам впрягаться, чтоб вытолкнуть завязшую по самые оси телегу или колымагу. Возок, в котором ехали царь со старшим сыном, был запряжен по два в ряд шестеркой добрых коней, хорошо откормленных спелым овсом, подобранных по мастям. Правил ими давний царский кучер Харитон Пантелеев, которому не смел перечить даже сам Иван Васильевич. И если Харитон говорил иной раз, что кони пристали или нужно ехать в объезд, то с ним никто не спорил, а делали, как он скажет.

Иван Васильевич любил дальние поездки, когда далеко позади оставалась суетливая Москва, откладывались дела, которым и конца краю не видно, и можно было, откинувшись на подушки, смотреть в оконце на унылые поникшие рощицы, дубравы, проезжать без остановки через большие и малые деревеньки, где у обочины стояли с шапками в руках бородатые мужики с открытыми от удивления ртами. Может, они и догадывались по убранству поезда, по звериному оскалу храпящих коней, что едет мимо них непростой человек, и приведись Ивану Васильевичу остановиться, выйти из возка, попадали бы прямо в грязь, окунув в жижу длинные бороды. Но не в обычае у царя было останавливаться по деревням, где в каждом доме кишели клопы, пахло кислой капустой, прелой кожей, дегтем и еще чем-то непотребным. Нет, на ночлег царский поезд выбирал один из многих монастырей, что в изобилии сверкали крестами вдоль древней псковской дороги. В каждом из них испокон веку держали особые покои для знатных гостей и неукоснительно блюли чистоту. Вечером он шел вместе с монахами на службу, а потом, после трапезы, вел долгие разговоры с настоятелем или кем-то из богомудрствующих старцев о земном бытии, о святом писании, поражая собеседников недюжинной памятью и знанием ветхозаветных текстов. И ради этих бесед любил он бывать в обителях, где у него со временем появились свои любимцы, были известны слабости каждого.

На этот раз он решил не заезжать в Псков, а остановиться в Печерском монастыре, где игуменом был старец Корнилий. Они несколько раз встречались прежде, но каждый раз разговора не получалось. Старец замыкался в себе, просил отпустить его на молитву, сказывался больным, немощным, одним словом, не желал разговаривать с царем, не особо и скрывая свою неприязнь. Последний раз Иван Васильевич видел Корнилия во время своего приезда в Псков, два года назад. Он стоял среди прочих монахов, ничем из их числа не выделяясь, опустив низко голову. Иные настоятели лезли к царю с просьбами, говорили о неустройстве своих обителей, просили вспомоществления, заступничества перед близкой Литвой. Но Корнилий не высказал ни единой просьбы и тем как бы выделил себя из числа прочих. Можно подумать, в его обитель манна с небес валится и всего в достатке.

Иван Васильевич специально посылал человека незаметно узнать, посмотреть, как обстоят дела в Печерском монастыре. Очень уж пал ему в память игумен Корнилий. Человек сказывал, мол, действительно, обитель та процветает, словно божественный сад в пустыне. И храм каменный во имя Благовещения Пресвятой Богородицы выстроили своими силами. В храме том явлен образ чудотворный, проистекающий елеем и исцеляющий больных и немощных даже иного вероисповедания. Оттого будто бы и паломников в монастыре великое множество. Они и жертвуют на нужды обители, вклады великие несут.

Но более всего неприятно удивило Ивана Васильевича, что вокруг Печерской обители, по распоряжению игумена Корнилия, возвели стены. Большого греха в том нет, любой монастырь закрыт стенами от взоров люда праздного, постороннего, в миру без дела шляющегося. Плох тот хозяин, что добро свое от лихих людей сохранить не может. Но сказывали про стены печерские, будто сложены они на манер крепостных, с бойницами, с башнями. Против какого такого врага на русской земле монахи вздумали оборону держать? При живом царе, при воеводах, при войске? Хорошо, коль жена в светелке за крепкой дверью сидит, мужа дожидаючись. А коль она дверь ту накрепко закрытой держит, дабы муж ненароком не вошел, что непристойное не увидел? Тогда как?

Вот и спешил Иван Васильевич в Печерский монастырь увидеть хозяйским глазом все сотворенное рачительным игуменом Корнилием. Увидеть и самому решить нужность содеянного, правильность понимания настоятелем должности своей.

Чем ближе подъезжали к монастырю, тем более неровным становилось настроение Ивана Васильевича. Сын, сидевший напротив, первым уловил отцовское раздражение и во избежание очередной ссоры попросил:

— Проедусь-ка я верхом малость, поразомнусь. А то ноги так затекли скрючившись сидеть, ажно мурашки бегают.