становиться всё сильнее, и когда он окрепнет... Она очнется.
Алекс не казался помешанным, но на всякий случай Дэн приготовился ко всему. Поскольку Райн продолжал смотреть на него в упор, он выполнил просьбу: приподнял простыню и прикоснулся к руке Тэа.
Он ничего не почувствовал.
Алекс догадался по его лицу.
– Иди, Дэн.
– В этом уже нет смысла. Даже если мы остановим Элинор... Ты помнишь, что говорила Тэа.
Алекса перекосило усмешкой: – «Бедный, свихнувшийся Райн»... Так, да? Может, я и свихнусь – но только не сегодня.
– Хорошо. Я пойду. Мы будем следить за Горами.
Алекс не ответил. Дэн медленно развернулся и пошел к выходу.
– Байронс... – Он вздрогнул, услыхав шепот. Оглянулся.
Райн с улыбкой указывал на простыню: с нее исчезала кровь.
* * *
Существует ли боль – такая, что мгновенно растекается во все стороны? Боль, не становящаяся ни сильнее, ни слабее – туго застывшая на одной ноте? Неизменная. Ставшая мыслью и чувством, вобравшая в себя всё без остатка? Ставшая всем?
Тэа жила в ней.
Она не ощущала, где заканчивается ее тело, сознание застопорилось. Ей доводилось испытывать это раньше. В первый раз она тоже могла лишь смотреть – поглощать взглядом прозрачную крышку саркофага, его матовые стены, трубки и иглы, прикрепленные к ее телу. Они должны были высосать боль, но ничего не происходило. День за днем, без забытья, без малейшей передышки, она изнемогала внутри агонии, не в силах сказать ни слова. Ни в силах опустить ресницы. Ей было всего восемь, и она знала, что это конец.
...Она смотрела сквозь прозрачную крышку в темноту. Тусклые синие лампы. Это уже четвертый день. Каждое мгновение давало понять, что следующее придет следом. И ей некуда сбежать из себя. Не отпускают. Иногда она видит отца, и его лицо кажется перекореженным из-за синих бликов. Он смотрит так пристально. Он хочет того же – остановить ее боль. Но у него ничего не выходит. Он бьется взглядом по ту сторону прозрачной крышки, а она мечтает лишь об одном: сказать ему, что она знает средство. Нужно остановить то, что испытывает боль.
Нет... Она думала не так. Она не думала. Она чувствовала... В ней беда. Беда должна уйти и забрать с собой всё, боль должна двигаться. Но беда застыла. И Тэа застыла вместе с ней.
Сейчас она смотрела в темноту. Она могла думать. Словно часть ее была где-то в стороне – немного в стороне. И она могла вспоминать.
Тогда боль закончилась – так же внезапно, как пришла. Шесть дней она была внутри нее, а потом всё исчезло, и шесть последующих лет она каждую ночь засыпала в страхе. Сегодня эта боль вернулась.
Тэа смотрела сквозь прозрачную крышку. Голубоватый свет был жидким и бесшумно лился на саркофаг, расходясь по стеклу ослепительными кругами. Он прибывал, поднимался всё выше. Он был под стеклом. Она знала, что должна дышать – но дышать было нечем. Жидкий свет заливал легкие.
Она смотрела вверх. Это был долгий, бесконечный взгляд. Уже не страх, усталость. Тело уводила ко дну медленная тоска. Грусть по тому, что оставалось наверху, от чего она падала вниз. За стеклянной поверхностью воды дрожал, подсвеченный солнцем, столкнувший ее белокурый ребенок.
...Она умоляла, глядя сквозь стекло: «Я хочу уйти».
...Она умоляла, глядя сквозь воду: «Я хочу жить».
Никто не исполнил вовремя двух простых желаний.
* * *
Гроза закончилась раньше, чем Дэн
