И вдруг в их дуэт вплелся звонкий, почти мальчишеский тенорок лейтенанта Ларина. Чуточку смущаясь, он взял мелодию на себя:

Громов широко улыбнулся, взлохматил волосы на голове Игоря и еще крепче обнял его за плечи.

Когда друзья стали петь последний куплет, послышалось робкое подвывание — это Рекс, строгий, невозмутимый Рекс, издавал какие-то горловые звуки. Трио умолкло. Умолк и Рекс. А когда офицеры, опрокинув еще по стаканчику, под размашистое дирижирование Васильева запели во весь голос:

Рекс выдал такую руладу с подвывом, что все со смеху схватились за животы.

— Ну и дела! Ну и чудеса! Да его надо не в разведку, его — в Большой, — постанывал доктор.

— И точно! Товарищ капитан, он же нас когда-нибудь демаскирует. Услышит в немецкой траншее губную гармошку и как врежет арию певца за сценой! — вытирал слезы Ларин.

А Громов только крякал:

— Ну, Рекс. Ну, ты даешь. Что же теперь с тобой делать? Иди-ка сюда!

Рекс подошел к хозяину, положил морду ему на колени и преданно уставился в глаза.

Громов потрепал стоящие торчком уши, отрезал кусок колбасы и протянул Рексу.

— Все хорошо, а чего-то не хватает! — вздохнул Васильев.

— Я знаю чего, — вставил Ларин.

Доктор недоуменно поднял брови.

— Салюта! — заявил Ларин. — Я однажды видел, еще до войны. Правда, не салют, а фейерверк, но все равно здорово!

— И я видел! — возбужденно подхватил Громов. — Первого мая — точно?

— Точно.

— В сороковом?

— В сороковом.

— Да, славяне, за такое зрелище полжизни отдать не жалко. Если бы нынешний салют увидел кто-нибудь из наших ребят, а потом рассказал… Но все они здесь, а салют там. Стоп! — загорелся вдруг Громов. — У меня идея! Завтра же напишу матери и попрошу рассказать о салюте.

— Я тоже! — вскочил Ларин. — А потом из их рассказов составим общую картину.

— Кому бы еще? — напряженно вспоминал Громов. — Некому. Все друзья на фронте.

— А что! — оживился Васильев. — Неплохая идея. А вообще-то, братцы, весь этот огонь и грохот нужен тыловикам, мы этим сыты по горло. Если честно, для меня лучший салют — тишина. Вот как сейчас.

— Да брось ты, — фыркнул Громов. — Тишина. Скажи еще: кабинет, кресло, книжные полки.

— А что, и кабинет неплохо, и книжные полки…

— После войны! Зарубите себе на носу, капитан Васильев: все это — после войны. А сейчас — и огонь, и грохот… До Берлина еще далеко.

— Да-а, далековато. Но мы дойдем! — неожиданно грохнул кулаком по столу Васильев.

— Дойдем! — согласно кивнул Громов. — За победу! — поднял он стакан. — За салют в Берлине!

Прав был Громов, когда говорил, что все их ребята здесь, а салют — там. При этом он имел в виду прежде всего свою роту, свой полк, свою дивизию, своих фронтовых друзей. Люди, в честь которых Москва салютовала двенадцатью артиллерийскими залпами, не могли видеть даже отблеска этого грандиозного фейерверка — все они были в блиндажах, окопах и землянках, порой на расстоянии броска гранаты от врага. Все, кроме одного, вернее — одной, израненной, измученной, чуть живой.

Она лежала на нижней полке зеленоватого вагона довоенного образца, старалась не стонать, когда машинист резко тормозил и так же резко бросал паровоз вперед, когда вагон швыряло на стрелках, но не удержалась и закричала: «Воздух!», — когда многоцветное зарево в полнеба величиной озарило медленно густеющую темноту летней ночи. Коротко, но почему-то не тревожно, а ликующе загудел паровоз. Ему вторили другие — и встречные, и те, что стояли на запасных путях. Началась такая какофония, а в небе полоскались такие немыслимо прекрасные зарницы, что все раненые потянулись к окнам.

— Что такое? Почему не останавливаемся?

— Почему молчат зенитчики?

— Не молчат. Слышите, какая канонада…

— Где мы?

— Люди-и-и! — радостно закричал кто-то. — Да ведь это же Москва!

— Как — Москва?

— Не может быть!