Очумевший от неожиданности Вареня, увидев мелькнувшие перед ним тельпеки и завязанные до самых глаз лица, взревел таким дурным голосом, что ему наверняка позавидовал бы и самый голосистый в ауле ишак. Рванувшись, он замотал головой, задергал связанными ногами, земля и пожухлая трава полетели из-под него, но старшина ловко заткнул ему рот кляпом и, натянув бедному Варене на голову вещмешок, с видимым удовольствием протянул его гибким прутом пониже спины:

— А-а, яман ГПУ, будешь кричать?

Вареня решил дорого продать свою жизнь. Он и с мешком на голове продолжал наносить удары связанными ногами направо и налево, норовя угодить в кого-нибудь каблуками. Один раз, кажется, и вправду зацепил старшину.

Озлившись, тот уже в полную силу со злорадным наслаждением протянул Вареню по мягкому месту.

Злополучный страж выгнулся и затаился, соображая, что делать дальше.

Галиев и посмеивавшийся Амангельды, отдуваясь, сели неподалеку на траву и стали негромко переговариваться, подбирая известные им обоим курдские слова. Плохо знающий язык Андрей понял, что Амангельды и Галиев спорят, здесь ли прикончить несчастного Вареню или живым отвезти за кордон.

— Ладно, хватит с него, — вполголоса сказал Андрей, сжалившись над незадачливым часовым, прощавшимся с Родиной и самой жизнью. Галиев неодобрительно оглянулся на Самохина: мол, поторопились, товарищ старший политрук, не дали разыграть до конца; неплохо бы его еще проманежить по горам, положив толстым животом поперек седла. Все же он не отказал себе в удовольствии завершить «фокус» эффектным финалом.

Отвязав лошадь Варени, мирно дожидавшуюся своего хозяина, Галиев заменил тельпек фуражкой, вскочил в седло, хватил с места в карьер по тропе, закричал уже своим, натуральным голосом:

— Стой! Стой! Дур! Держи их! Не стрелять! Хватайте живыми!

Завертевшись на месте, он заставил коня еще некоторое время шуметь летевшей из-под копыт щебенкой, лишь после этого дал знак Амангельды снять с головы Варени вещмешок, затем помог развязать ему ноги и руки.

— Товарыщ старшина! — первым увидев его, завопил Вареня. — Амангельды!.. Товарыщ старший политрук!.. Скорийше! Ось туды воны побиглы!.. Цила банда!.. Мабуть, чоловик десять!.. Я ж з нымы бывся, бывся, докы не скрутылы!..

— Здорово ты с ними бился, — снимая с себя халат и бросая поверх него тельпек, только и сказал Галиев. — Ладно, на первый раз хватит. Как оно дальше было, дома расскажешь.

— Та то, мабуть, вы булы?..

Потрясенный Вареня не мог сказать больше ни слова. Откинувшись навзничь, он с облегчением несколько раз вздохнул и так и лежал, не вытирая радостных слез, оросивших его лицо.

Как ни прекрасно распланировал Самохин, кого он возьмет на новый оперативный погранпост, поехал с ним один лишь переводчик Вареня.

В Аргван-Тепе уже прибывали в сопровождении офицеров солдаты — по нескольку человек от каждой заставы. Обстоятельство это вызывало некоторую тревогу в душе Андрея: что-то подозрительно быстро отрядили ему пополнение начальники застав. Не очень утешало его и то, что формированием нового погранпоста занимался сам капитан Ястребилов.

«Бог не выдаст, свинья не съест», — подбадривал себя Самохин, не вдаваясь особенно в подробности, кто же в данном случае — бог, а кто — свинья...

На ближайшем к Дауганской комендатуре разъезде Андрей договорился с начальником одного из эшелонов доехать до Аргван-Тепе, но настолько был занят своими мыслями, что не сразу уловил, о чем ему так настойчиво толкует Вареня — его пока что самый первый и единственный солдат из начинающих службу на новом месте.

— В мэнэ ж, товарыщ старший политрук, — повествовал жалобным голосом Вареня, — с того самого часу уся нервенна систэма хитается... Тикэ заплющу очи, як пидскочу! Ну як знов украдуть! Галиев там або Амангельды, так нехай... А то — чужи? Аббасовы, а то Клычхановы калтаманы?.. Так зовсим и нэ сплю...

— Ладно, иди вон в третий вагон, до Аргван-Тепе можешь поспать там на тюках сена. Из вагона на ходу поезда никто тебя не украдет. Ну а после боевого расчета пойдешь на ночь в наряд...

— О! Оцэ дило! Умну ричь и дурэнь поймэ! — радостно воскликнул обрадованный Вареня. — На ничь у наряд завжды напоготови!

«Хорош воин, — подумал Андрей. — Какие еще остальные будут».

Вслух сказал:

— Станцию не проспи!

— Договорились.

Андрей поднялся на тепловоз. Переводчик здесь не требовался: эшелон вел машинист Деточенко — украинец.

Помощником у него был прекрасно говоривший по-русски казах Махмудов.

Прошло совсем немного времени, состав тронулся, увозя Андрея к новому месту службы.

Стоя у бокового окна, Самохин наблюдал унылые, безжизненные пейзажи выжженной солнцем полупустыни, ловил приоткрытым ртом тугую струю врывающегося в будку горячего воздуха.

Мимо проносились жалкие, высохшие под жгучим солнцем пыльные кустики. До самого горизонта простиралась желто-серая слегка всхолмленная равнина, по краю которой медленно плыли вслед за поездом обозначенные сизыми силуэтами в горячем мареве вершины гор.

И так от переезда до переезда: пусто, безлюдно, невыносимо жарко.

Ближе к станциям, на которых были колодцы, встречались верблюды, ишаки, редко — люди. Кое-где Андрей видел наскоро сколоченные пакгаузы, склады под открытым небом. На запасных путях разъездов и полустанков струился над цистернами с нефтью и бензином горячий воздух: брось спичку — и все будет охвачено морем пламени. Вдоль железнодорожного полотна протянулись склады под открытым небом. Здесь было выгружено прямо на землю оборудование целых заводов.

Наблюдая в будке тепловоза молчаливую работу сухощавого высокого машиниста с традиционными украинскими усами, Андрей невольно вспомнил, как он сам, захватив воинский эшелон да еще состав с советскими военнопленными, прорывался из окружения через линию фронта.

Спасла его, тяжело раненного в ногу, Марийка. Вспомнил он, как ехал на платформе с углем, заботливо охраняемый Марийкой и ее матерью, как мучительной болью отдавались в раненой ноге толчки на стыках рельсов. Где-то очень близко ухали разрывы бомб и снарядов, непрерывно били пулеметы, оглушала винтовочная трескотня.

Вдоль насыпи валялись обгоревшие остовы вагонов, перевернутых вверх колесами, мимо проносились разрушенные станции и полустанки, пепелища сожженных деревень, печально указывающие в небо черными пальцами печных труб.

И как наваждение, то ли наяву, то ли в забытьи врезавшееся в память видение: на одном из перегонов, у самой насыпи, среди клевера и ромашек белокурая женщина в чесучовом костюме и рядом с нею такая же беленькая девочка — обе со страшными черными дырами на лицах от крупнокалиберных пуль.

Чем больше он думал, что этот ужас ему только пригрезился, тем больше верил, что видел жену и дочь...

Путь с запада на восток в санитарном поезде запомнился Андрею как бесконечный кошмар, наполненный свистом бомб, глухими разрывами, стуком осколков, комьев земли в стенки вагона, непрерывным, не стихающим ни на минуту воем фашистских самолетов, днем и ночью висевших над головой.

Здесь, на этой напряженной дороге, хоть никто не стрелял и не бомбил, тоже чувствовалось, как повсюду трудно, насколько связана судьба каждого человека с общей судьбой страны.

Ехал Андрей на тепловозе знатного машиниста: в парткоме Ашхабадского депо он видел целый альбом с посвященными Деточенко вырезками из газет. В будке тепловоза рядом с Андреем были сейчас те, кто всю жизнь делали свое дело очень хорошо, а с началом войны при недоедании и недосыпании, при страшном утомлении и перегрузках работали еще лучше.