он справлялся у него. Но иногда, сначала неумышленно, в какие-то особые моменты настроения, когда чувство «правильности» и «точности» переставало превалировать, он, не обращая внимания, сверялся с другими.
Но что такое сорок пять минут? Приготовить себе лёгкий завтрак и съесть его? Помыть посуду, сварить кофе и выкурить одну-две сигареты, сидя у окна, отбросив мысли, просто созерцая неровный абрис крон близрастущих деревьев? Почитать, сидя в туалете, пока на коленях не отпечатаются следы от локтей, принять душ и выпить чашку чая?
Однако в обычной жизни начали происходить некоторые странности. Будучи весьма обязательным и, как следствие, пунктуальным человеком, Илья обратил внимание на то, что стал приезжать на запланированные встречи несвоевременно, раньше назначенного оказываясь на месте. «Шут его знает, на какой циферблат я смотрел, когда выезжал из дома?» – думал он. Однако логика подсказывала, что на какие бы часы он ни ориентировался, опережать время он не мог никак. Вовремя или позже – это понятно, ведь часы настроены от номинального времени вперёд.
Все попытки сконцентрироваться и проанализировать ситуацию сводились к тому, что моторный человеческий разум настраивался на «правильное» восприятие времени и «эффект опережения» пропадал.
Всё это так и продолжалось бы, внося некоторый периодический диссонанс в обычную жизнь, если бы в одну прекрасную ночь к Илье вновь не нагрянула идея. Простая, как ватный шарик. «А что, если… – вдруг лопнуло у него в голове, уже пристроенной к подушке, – сыграть масштабом? Так все поступали – увеличь мощность, пространство, переведи время в статистику, и ускользающие малые эффекты станут зримее… Ощутимее. Конечно! Это же так просто: увеличим количество часов, увеличим шаг и добьёмся прогрессивного увеличения масштабов статистических наблюдений и, следовательно – хотелось бы верить, – результата!»
Эксперимент выглядел обоснованным, его реализация была вполне доступна.
И вот через короткое время (через относительно короткое, хм…) на стене появились новые часы. И общим числом их стало двадцать пять. Все они были как две капли воды похожи друг на дружку, и каждый последующий циферблат отмечал на сорок семь минут больше, чем предыдущий. Почему сорок семь? Илья решил, что час будет слишком уж «целым» шагом, к тому же, как человек, любящий путешествовать, он имел внутри пусть плохо отлаженный, но моторно-функционирующий хронометр психического настроя на перевод времени при пересечении условных часовых поясов. И вообще – от привычных шаговых мер времени нужно было избавиться.
Тридцать минут ему показалось маловато – в сумме всеми циферблатами накрывалось временное пространство чуть более десяти часов.
А для пущей верности и дефрагментации осознания временного пространства цифра должна была быть просто случайной, не ровной. Больше тридцати, меньше шестидесяти, но не пятьдесят с чем-то – потому как наш дурацкий мозг автоматически пытается округлить всё это до ровного часа: ему так считать удобней, видите ли. Сорок очень даже подходило. А семёрку он просто любил. Вот так и вышло.
Была ещё пара нюансов. Один – вполне осознанный, второй – по наитию.
Во-первых, Илья решил на некоторое время максимально деструктурировать привычный ритм своей жизни, устроив себе что-то вроде отпуска. Это было оправдано, так как наложение двух восприятий лишь затянуло бы эксперимент, – это он понимал.
И второе. Последние, двадцать пятые, часы он заставил остановиться, просто вынув батарейку и установив стрелки на двенадцати. На двенадцати чего? «На двенадцати времени». Так он решил. Ему просто нравилось иметь всегда под рукой двенадцать времени.
Оставшиеся в движении циферблаты покрывали собой около двадцати суточных часов, что в некотором приближении можно было рассматривать как один день жизни. И… день первый начался с вечера. Когда вся картина часов на стене была собрана, отрегулирована и запущена, Илья лёг спать.
Потом был другой день, и третий, и ещё, и ещё… Он выходил в магазин за продуктами, с кем-то созванивался, иногда кто-то приходил… Он ел, пил, спал и смотрел на часы.
Час за часом он мог сидеть, тщательно вглядываясь в какой-нибудь из циферблатов, пытаясь понять, что отличает этот диск с цифрами от других, чем близок он ему самому сейчас, почему именно он привлёк сейчас внимание?..
Так долго и внимательно изучал Илья картину часов на стене, что помнил уже мельчайшие особенности хода каждых из них. Он измерил картину часов всеми известными и придуманными им же самим мерами, изучил все неровности краёв корпусов, помнил все не очень ровно насаженные на маленькие штоки стрелки.
Со временем он научился выделять шум, который издавала картина, из прочих шумов жизни. Особенно хорошо можно было концентрироваться на этом ночью, когда фоновые звуки улицы и долго не ложащихся спать соседских детей вмешивались посторонними визгами, криками и постукиванием.
Странный это был звук. В начале, пока Илья ещё не привык к нему, ему удавалось концентрироваться только на тихих перещёлкиваниях стрелок отдельных циферблатов. Но со временем, когда его внимание привыкало всё больше и больше, он научился удерживать его на нескольких звуках картины. И в конце концов принял их в себя все, включая молчание последних – двадцать пятых…
Именно тогда он и почувствовал это в первый раз. Волну. Иначе не назовёшь. Звук, при слышимом на первый взгляд разнообразии перестуков дешёвых китайских механизмов, кажется, даже вопреки им… Да! Именно вопреки механизмам рождал гармоничный, сложный по структуре, но доступный восприятию ритм. Функцию двадцатичетырёхтактной волны с одной экстремальной точкой молчания.
Илья всё реже выходил из дома, проводя больше времени (больше какого времени?) перед стеной. Сидя перед ней, то с закрытыми глазами – слушая, то с открытыми – разглядывая детали и улавливая тончайшие движения стрелок.
Сегодня он опять вышел на улицу. Пришлось – кончились хлеб, масло и сигареты. Закрывая за собой дверь квартиры, он подумал, что в принципе это не так уж и важно. Подумаешь. Чай-то с сахаром ещё есть… Картина с какого-то момента всё больше и больше не хотела отпускать его от себя.
Он шёл по тротуару, и всё казалось каким-то особенно прозрачным, акварельно-сглаженным, ненавязчивым настолько, что, кажется, ещё немного усилий с чьей-то стороны и всё растворится. И звуки гомонящего Города, и рябь пыльных ветвей во дворе, и тени, и тусклое призрачное небо.
Он зашёл в магазин.
Пробивая в кассе чеки в два отдела – масло в один и хлеб с сигаретами – в другой, он обратил внимание на «лечащий» от боли в суставах браслет на правом запястье кассирши.
– Помогает? – спросил он, вежливо кивнув на её руку.
– Да не знаю пока. Только надела. Приходил тут один, говорил что-то про статистику, ещё там чёрт знает что… Да не верю я. Девки брали. И не дорого. Ну и я… Да шут с ним! Выглядит вроде ничего, глядишь, может, и толк какой будет. А вы, как думаете, помогает?
– Не знаю, извините.
– Да, – вздохнула она. – С вас девяносто восемь семьдесят… Ваши сто. Сдача рубль тридцать, пожалуйста.
– Спасибо…
Получив по чекам покупки, он вышел на улицу и, закурив, поднял глаза к небу. «Странно, – подумал он. – Такое впечатление, что всё остановилось. Движется, происходит, но стоит…» И пошёл обратно к дому, докуривая на ходу.
Уже подходя к подъезду, он ощутил дежа вю. Такое впечатление, что всё окружающее вдруг смылось с глаз, забежало ему за спину и вновь замерло в театральной серьёзности, скрывая в мареве лукавый смешок, а он, машинально развернувшись, вновь застал уже знакомую картину, но момент разворота не отложился в сознательной памяти. Лишь тело напоминало о его реальном существовании лёгкими волнами мурашек, пробегающих от центра живота к конечностям.
Поднявшись на свой этаж, Илья зашёл в квартиру, оставил на кухне продукты, захватил пепельницу и, вновь закурив, уселся на полу перед стеной.
«Интересно, помогают ли все эти дешёвые безделушки на самом деле, на физическом уровне, независимо от сознания, или всё сводится к психосоматике, удовлетворяя больше амбиции руководителей
