Желание обусловлено исключительно рациональными доводами. Допустим, в этом сезоне модно голубое – можно изменить цвет радужки. Или всё глазное яблоко. Если ваш биоребёнок нечаянно обжёг себе, скажем, руку, вы можете заказать естественную руку или новое естественное рождение. Я – главный инженер UP Corporation, и моя собственная уникальность заключается в том, что абсолютно ничего человеческого, созданного мужчиной и женщиной в единственном неповторимом экземпляре, кроме сердца, во мне не осталось. В идеальных условиях отрегулированного гомеостаза, отлаженной экологии и при отсутствии горя и радости оно может биться вечно. Я – старейший из живущих сейчас на планете и, естественно, пережил не одну катастрофу и не один несчастный случай, пока всё окончательно не стало так, как стало. Так я живу на этой Земле вот уже восемьсот с лишком лет, и до вашего прилёта я уже не помнил более естественного положения вещей. И только сейчас осознал, что вечно бьющееся лишь для самого себя сердце – это пустота. Поверьте.

Ключников, Иванников, Елизаров и Звягинцев стояли на главной палубе «Гуманитария». Егор смешно по-мальчишески прижимался носом к стеклу. Они смотрели на Землю. За их спинами стоял Павел Устинов.

– Не жалко? – Пилот потерпевшего аварию «Естественника» отлепился от стекла и, опираясь на костыли, повернулся к инопланетному землянину.

– Что?

– Где-то там осталась твоя непомерно огромная жизнь.

– Там осталась непомерно огромная усталость.

– Что я слышу! – Иванников потрепал Устинова по плечу. – Смотри, Пашка! Смотри во все глаза – вот она настоящая Земля. Там люди! Да ты одним своим появлением осчастливишь всю планету!

– Нет, друзья. Всё, чего я сейчас самым естественным образом желаю, это сделать счастливым одного- единственного человека на этой Земле. Маленького мальчика с больным сердцем. Фантастика, конечно, отличная штука для пацана, вы знаете, иначе бы не стали теми, кем вы стали. Но всё-таки не такая замечательная, как футбол.

Звягинцев, казалось, оцепенел. До него только сейчас дошло, зачем Павел полетел с ними.

– Но ты же тогда умрёшь, Устинов!

– Зато не умрёт моё человеческое сердце. Что же касается всего остального, – он похлопал себя по крепким бёдрам и улыбнулся, – надеюсь, на вашей Земле ещё есть самые обыкновенные патологоанатомы. Мне, как главному генному инженеру, интересно, найдут ли они хоть какие-то отличия тканей моего биотела от тканей тел обыкновенных людей, при условии пустоты за грудиной.

– Да ты же уже ничего не узнаешь!

Ох уж этот Иванников со своими ремарками!

Устинов улыбнулся. Приложил правую руку к груди и сказал:

– Сердце подсказывает мне: «Не важно, что узнаю или не узнаю я. Важно, чтобы человек оставался человеком».

Эта пустая стенка уже давно ожидала, чтобы в ней приняли участие. Но Илье, человеку, с одной стороны, последовательному и хозяйственному, с другой – привыкшему доверять интуиции в сочетании с обстоятельствами больше, чем общеизвестным и многопользуемым алгоритмам, всё никак не выпадал случай приготовить что-то для неё. Кто-нибудь другой давно бы уже влепил на свободное пространство какую-нибудь фотографию, не влезшую в альбом, веник с рынка в Измайлове – символ домостроя, или, наконец, пошленькую репродукцию в «богатой» рамке. Иной закупился бы брошюрами по фэн-шую и, прочитав пару-тройку абзацев, тем самым удовлетворил, в режиме соответствия, запросы на уровне своего понимания вопросов организации пространства. Ну а о покупке «открыток» в Лувре новыми русскими и говорить даже не стоит.

Так или иначе, стенка ожидала своей судьбы, а Илья не занимал голову размышлениями об этом.

Есть люди, к которым постоянно приходят идеи. И главной особенностью, я бы даже сказала закономерностью их прихода, является своевременность. Своевременность – величайший нерелигиозный догмат мироздания.

Своевременность – буквально – «твоё время». Время, принадлежащее только тебе, придуманное тобой, пользуемое тобой и только для тебя. Это дар. И как любой дар – его трудно объяснить.

Так вот, момент прихода очередной идеи – а Илья относился как раз к тем людям, к которым они приходят с завидной периодичностью, – был ознаменован не только режимом своевременности, но и вылился в буквальное выражение этого понятия. А было так…

Простаивая как-то в очереди к кассе в магазине хозяйственных товаров, Илья бросил взгляд на развешанные по стене за одним из прилавков часы. Обычные такие, китайского производства, всех фасонов и размеров, круглые и квадратные, толкающие свои стрелки силой одной пальчиковой батарейки того же производства. И… он тут же увидел стенку. Только уже не пустую и ожидающую, а стенку с часами. И не просто с часами, а с множеством часов. И выглядело это так:

Каждые последующие часы были выставлены на пять минут вперёд по сравнению с предыдущими. И всего их было девять.

В этом изначально было что-то приятное, ностальгическое – обозревать одновременно весь академический час, сопоставляя его отдельные фрагменты, отражённые очередным циферблатом, с сильно затёртыми воспоминаниями о переживаниях ученика за партой или кафедрой.

Первые пять минут: возня, шушуканье, приветствия учителя, обмен дежурными репликами, лёгкое напряжение от перманентного ощущения неподготовленности. В этих первых пяти минутах концентрируется ответственность за весь час, но она ещё не проявляет себя – лишь намекает, мол, что мне, куда ты денешься, тебе придётся ощутить и воспринять меня всю, таково положение дел.

Следующая пятиминутка проходит нервно, в напряжённом ожидании. Кто-то должен открыть забег на всю дистанцию. Первый приносил облегчение всем, даже себе самому, вне зависимости от результата. Улыбнулась фортуна или обдала тебя грязью из-под колёс промчавшейся машины – не важно. Важно, что неопределённость в эти пять минут начинает трансформироваться в рабочий момент – серые будни. Обыденное, требуя участия, а не напряжения, даётся легко, если оно определено как обыденное, не правда ли?

Далее по расписанию: откат, формальные действия, напоминающие отдых в пионерском лагере – тебя слегка напрягают общие правила, но конкретной ответственности не видно – она слишком косвенна. Скука, посторонние мысли, отрешённость, какие-то задачи, цели, формальные вперемешку с объективными…

Вот для чего повесил он эти часы. Детство! Всегда такое разное и одинаковое для всех одновременно.

Что за удовольствие, глядя на стенку с девятью часами – девятью точками времени, – иметь возможность в мгновение ока перескакивать из одного состояния в другое. А если что-то не так или надоело, то, что стоит… вот они последние. С касанием контрольной отметки звучит звонок. Перемена! Свобода! Цена уплачена.

Илья подметил как-то, что, глядя на стенку с часами, не с целью вызвать в себе ностальгические воспоминания, а просто, чтобы узнать, сколько сейчас времени, он останавливал своё внимание на разных циферблатах. Конечно, памятуя о том, что реальному, так сказать, времени соответствовал первый из них,