он отвечал Анучину, что рассказ «непременно» пришлет «если не к Рождеству, то к Новому году».

Вероятно, рассказ был написан в период между 12 и 23 декабря 1898 г., так как 24 декабря Чехов уведомлял Соболевского о посылке рассказа «сегодня».

30 декабря Соболевский отправил телеграмму в Ялту: «За письмо статью дружески благодарю пишу подробно» (ГБЛ).

В письме к Чехову от 1 января 1899 г. Соболевский жаловался на цензурные притеснения: «Рассказ помещаю в воскресном (3-го января) № газеты. Надеюсь, что он не будет тронут цензорской рукой, хотя за одно местечко (о богатых и сытых) не ручаюсь: это bête noire[14] нашего цензора, с которым до сих пор приходится иметь дело» (ГБЛ; опубл. неточно: Записки ГБЛ, вып. 8, стр. 61).

Сделаны ли цензором какие-либо изъятия, установить не удалось. Вероятно, Соболевского смущал разговор Елены Ивановны и Родиона о богатых и бедных и слова Степаниды о том, что «всё счастье богатым досталось».

«Новая дача» вошла в состав тома IX сочинений Чехова.

Правка рассказа при включении его в собрание сочинений была незначительной. Чехов снял подзаголовок. В авторской речи, в повествовании о жене инженера, вместо «приехала в деревню» стало разговорное, просторечное «приехала на деревню». В нескольких случаях вместо точек поставлены восклицательные знаки.

Возможно, что одним из толчков к написанию рассказа послужило письмо к Чехову пианистки А. А. Похлебиной из Гапуровки Екатеринославской губернии от 4 ноября 1898 г.: «Я живу в деревне, но полюбить народ никак не могу, слишком он невежествен и даже дик; его можно жалеть и желать ему развития, но любить невозможно.

Мы с сестрой всё делали, что было в наших силах, чтобы заслужить расположение и доверие мужиков, но напрасно — последствия иногда были так для нас неожиданны, что мы теперь потеряли всякую охоту с ними возиться и уже ни одного мужика на порог не пускаем» (ГБЛ).

В рассказе косвенно отразился опыт общения Чехова с мелиховскими мужиками. 21 июня 1897 г. он жаловался в письме к А. С. Суворину на соседей-крестьян: «Водку трескают отчаянно, и нечистоты нравственной и физической тоже отчаянно много. Прихожу всё более к заключению, что человеку порядочному и не пьяному можно жить в деревне только скрепя сердце и блажен русский интеллигент, живущий не в деревне, а на даче». М. П. Чехова сообщала в письме к Чехову 10 января 1898 г., что деревенские мальчишки убили их собак-лаек. И 29 ноября того же года: «У Вареникова <соседа> украли 29 четырехлетних яблонь, вырыли с корнями ночью <…> Охрана усилилась, у Вареникова по ночам раздаются свистки, как у городовых, а у нас Роман перенес к дому колокол и звонит каждый час» (Письма к брату, стр. 60, 87).

О впечатлении, произведенном рассказом на современников, есть сведения в письме к Чехову Н. Н. Тугаринова (см. примеч. к «Случаю из практики», стр. 392).

О своих «восхваленьях» рассказа «Новая дача» при свидании с Чеховым напоминала ему в письме от 13 февраля 1899 г. сотрудница легального марксистского журнала «Начало» М. И. Водовозова (ГБЛ; «Литературный музей А. П. Чехова. Сб. статей и материалов». Вып. 5. Ростов н/Д., 1969, стр. 56).

В критических работах об этом рассказе наметились две тенденции.

Одну из них представлял А. И. Богданович. Причину бесконечных конфликтов героев-интеллигентов с крестьянами он рассматривал с социальной точки зрения. Он отмечал общие мотивы в «Новой даче» и в «Случае из практики» и «По делам службы»: в них «тревожно стучатся в душу читателя неразрешимые вопросы жизни, которые с особой болью и остротой дают себя чувствовать в минуты глубокого общественного затишья» (А. Б. Критические заметки. — «мир божий», 1899, № 2, стр. 1). Общее в этих произведениях, по мнению Богдановича, — типы «с чуткой душой и больной совестью» (там же). В «Новой даче» «картина житейской нелепости» «разыгрывается в деревне, где такая же „мятущаяся душа“ желает найти примирение с жизнью в работе для деревни» (там же, стр. 3).

Богданович рассматривал этот рассказ Чехова в связи с произведениями о деревне других русских писателей; он находил, что «тема, затронутая Чеховым, не новая и часто служила для Гл. Успенского иллюстрацией непримиримости деревенского миросозерцания и кающегося интеллигента, который вместо распростертых объятий встречает в деревне вражду. Только Успенский обобщал эти столкновения, видя в них продукт старых крепостных отношений, не допускающих вполне человечных отношений в деревенском люде, для которого и самый искренний интеллигент всё же представлялся барином. Теперь эти старые воспоминания значительно сгладились, но не создалась зато и новая почва, на которой обе стороны могли бы сойтись, как равные» (там же, стр. 6). Критик объяснял и причину взаимного непонимания героев рассказа, которая кроется в спутанности и неясности классовых интересов: «Деревня может понять только определенный, материально выражающийся интерес, и трогательные, наивные речи Елены Ивановны ей чужды и непонятны…» (там же).

А. А. Измайлов, обращаясь к этому рассказу, также замечал, что он «живо затрагивает один из проклятых вопросов русской жизни — страшную рознь, какая лежит между барином и мужиком, устраняя всякую возможность не только слияния или сближения, но даже простой солидарности…» (А. Измайлов. Литературное обозрение. — «Биржевые ведомости», 1899, № 14, 15 января).

В. Альбов, напротив, считал, что трудно найти причину происходящих в «Новой даче» недоразумений; как и в других рассказах («Мечты», «Припадок», «Бабье царство»), здесь «мечта, порыв <…> неизменно гибнут, часто едва родившись на свет, но в них не разберешь, где кроется причина их гибели, во внешних или во внутренних условиях». Тему эту Чехов «варьировал на разные лады» (В. Альбов. Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова (Критический очерк). — «Мир божий», 1903, № 1, стр. 98–99, 101).

А. Л. Волынский, стоявший на идеалистических позициях, видел выход в нравственной перестройке интеллигента: «Надо прежде всего внутренне сжиться с народом, выкорчевать все недоразумения и нелепости, крепко засевшие в народном уме и мешающие ему развиваться и доверчиво подходить к людям иной культуры. Только тогда можно найти пути для сближения столь различных сил» (А. Л. Волынский. Борьба за идеализм. Критические статьи. СПб., 1900, стр. 343). Критик определял Чехова как гуманиста, который «следит за жизнью деревни» «без сентиментального народолюбия, с простою сердечностью», и «вся художественная картина озаряется у него светом глубокого внутреннего сочувствия. Видно, что писатель хорошо знает и понимает народную душу и жизнь, улавливает воздействие на нее разных внешних умственных и социальных сил и разбирается в сложных вопросах современного народного быта с тонкой осторожностью и проницательностью» (там же, стр. 342).

Критика отметила и мастерство Чехова в изображении героев. «Действующие лица вырисованы с необычайной твердостью, хотя рассказ занимает всего один газетный фельетон и в своем содержании лишен, так сказать, центральной оси <…>, — писал Волынский. — Нельзя тоньше, чище и увереннее рисовать людей с различными индивидуальными физиономиями. Это целый мир характеров, привычек и идей» (там же).

Высоко оценил форму этого «незамысловатого и простого» рассказа Богданович. Он находил его, «по художественности», лучшей вещью «из написанных за последнее время Чеховым. В ней всё — движение и жизнь, крестьянские типы очерчены с тонким юмором, смягчающим резкость и неприглядность мрачной деревенской жизни» («Мир божий», 1899, № 2, стр. 3).

Толстой был недоволен изображением крестьян в «Новой даче» так же, как и в «Мужиках». 26 мая 1905 г. он сказал В. Г. Черткову: «„Мужики“ Чехова — плохое произведение. Чехов колеблется. „Новая дача“ — прямо отвратительна» (Д. П. Маковицкий. Яснополянские записки. Машинопись. — ГМТ).

Горький считал «Новую дачу» важным этапом в литературе о деревне. Он замечал: «В художественной литературе первый сказал о мужике новое и веское слово В. Г. Короленко в рассказе „Река играет“, затем А. П. Чехов написал один за другим три замечательных рассказа: „Мужики“, „Новая дача“ и „В овраге“, — его рассказы были приняты народнически верующей публикой враждебно, как хула на мужиков» («Семен Подъячев». — Горький, т. 24, стр. 240).

Вскоре после выхода в свет рассказ был переведен на немецкий язык. В апреле 1899 г. Е. Смирнова,