преддверии Дня защиты прав человека нас всех приглашают в Кремль на встречу с президентом Владимиром Путиным.

Это был не первый президент, с которым мне предстояло встретиться лично. Во время своего проживания в Америке я несколько раз встречался с Бушем-старшим и даже сфотографировался с ним и его супругой Барбарой, которой не удалось скрыть изумление от нашей встречи. Еще бы — я был единственным иностранцем, членом президентского клуба, целиком и полностью благодаря моему американскому другу Джону Хэтуэю, но ведь этого президентской чете было не объяснить, так что я и не стал пытаться. Испортить мнение обо мне они не успели, так как во время званого приема на 500 человек мы не сидели за одним столом, да и комплексный обед не давал возможности показать всю молодецкую удаль. Никакого смущения от встречи с их президентом я не испытывал, в отведенное протоколом время держался уверенно, вкратце ответил на вежливые вопросы о себе и изложил свою точку зрения на отношения между нашими странами, что вряд ли кого интересовало; впрочем, и год был 1990-й, и точка зрения довольно жесткая. Помню, я считал нецелесообразным оказание финансовой помощи, будучи уверенным, что ее разворуют, и предлагал проектное вложение средств, причем рекомендовал самим американцам закупать необходимое оборудование и технологию, наивно считая тогда, что они воруют меньше наших, — хотя, может быть, на тот момент времени так оно и было. Да, наивно, но и я был молод и, может быть, поэтому никакого смущения не испытывал; да что там смущения — ни волнения, ни приподнятого настроения. Так, спокойно, кто там у вас на очереди? Буш? Ну, Буш так Буш.

Перед встречей с нашим президентом я себя чувствовал совсем по-другому. Ночью я поймал себя на рабской мысли: а вдруг я ему не понравлюсь? Вот подходит он ко мне и говорит: «А вот вы, Соловьев, мне не нравитесь совсем, и программы ваши не нравятся». Действительно. А почему они ему должны нравиться? И что мне после этого прикажете делать? Глупо улыбаться или тут же эмигрировать? Мне стало очень стыдно за эти мысли. Было довольно сложно от них избавиться, да и признаться самому себе, что где-то внутри меня есть еще капли недовыдавленного раба. Давить и выдавливать!..

Утро было очень холодным, и мы продрогли у этой башни в ожидании завершения проверок. Я вспомнил, как мать учила меня этикету, в частности поведению за столом, и приговаривала: «Представь, что ты на приеме у турецкого посла или английской королевы». Н-да, говоря языком моих детей — королева отдыхает. Путин покруче будет. Когда с мороза мы прошли в Георгиевский зал, то и здесь напряжение не спало. Гигантский круглый стол, стулья, где-то там роятся охранники и в отгороженной зоне — журналисты. Мерный гул и появляющееся чувство голода — должно быть, реакция на стресс. Мы рассаживаемся по местам в соответствии с именными табличками, стоящими на столах, и с нетерпением ждем президента. Вдруг двери распахиваются, и он появляется в сопровождении Владислава Суркова, который идет к своему месту, а президент обходит всех присутствующих и здоровается с каждым за руку. Меня потом часто спрашивали, какой он вблизи. Невысокого роста, я — чуть выше, хотя во мне 175 см. Очень необычный цвет глаз — небесно-голубой. Очень усталое лицо. Рукопожатие плотное, ладонь сухая и холодная. Я подумал, что можно было бы и побороться, но, пожалуй, здесь не место, да и народ не поймет. Мой приятель Умар Джабраилов как-то раз очень справедливо заметил после встречи с высокопоставленным кремлевским чиновником: «Очень приятный и обаятельный человек, только вот не знаю: то ли это его обаяние, то ли его должности».

Предмет встречи и завязавшаяся беседа — тема другой книги, а вот о кремлевской еде расскажу здесь. В какой-то момент появились немолодые люди в одеждах официантов и разнесли чай в красивых чашках с блюдцами с ожидаемым двуглавым орлом. Я был голоден и с интересом ждал продолжения действа. Увиденное разочаровало: на блюдечках из расчета по одному на два лица был выдан концентрат вредного питания в своем самом ярком виде. Печенюшки, конфеты и что-то еще, столь же неприемлемое для худеющего. И потом, когда по разным поводам я оказывался за Кремлевской стеной, меня всегда удивляло, как неправильно там организовано питание подобного рода, хотя, с другой стороны, таковы российские традиции. Не без гордости могу констатировать, что от соблазна я уберегся. Старик Монтиньяк был бы мной доволен.

Встреча с президентом мне запомнилась и прекрасной тренировкой для моего немалого эго. Во время дискуссии Владимир Владимирович, отвечая на мое выступление, назвал меня коллегой Соловьевым. Как только мы вышли из Кремля, мои милые коллеги стали интересоваться, на что намекал президент, и не служил ли я, часом, в КГБ. Другие, относящие себя к кремлевским старожилам, стали мне объяснять, что такое обращение есть знак великий, ибо свидетельствует о глубокой симпатии, и что я вполне могу быть уверенным в расположении «самого». Крылья у меня от этого не выросли, но, чего уж там скрывать, было приятно. К счастью, я рассказал эту историю своему однокашнику по МИСиСу, который в то время работал у Путина, тот послушал и изрек: «Володь, да это он когда имя забывает, так обращается». Почему-то именно это объяснение мне кажется самым правильным.

Кстати, после посещения Кремля аппетит у меня пропал — это не политическое заявление, а констатация факта. Как назло, моя телевизионная карьера регулярно подводила меня к накрытым столам. Беседы с политиками протекали во время утренних трапез, и кулинарных соблазнов было всегда в избытке. Многие из моих гостей не знали, как на это пиршество реагировать. Часть, приученная к телевизионной дисциплине, относилась к еде как к реквизиту и ни к чему не притрагивалась, но, к счастью, были и просто голодные люди, которые очень вкусно ели как в кадре, так и вне его. Пожалуй, самым неожиданным оказался Герман Греф. Герман Оскарович безупречно воспитан и ест очень аккуратно, по-немецки точно. Снимали вечером, и министр весь день маковой росинки не видал, поэтому даже во время съемки он умудрялся между ответами совершать безупречное по траектории и выверенности движение: алле-оп! — и ягодка исчезла. Признаюсь, в какой-то момент я уже не столько следил за ходом беседы, сколько за абсолютно цирковым номером. Прямо фокусы какие-то.

Похожую ловкость рук я встречал только у Бориса Абрамовича Березовского, но его отличала немалая суетливость, идущая от мятежного, но мелкого духа, обуревающего как душу, так и плоть лондонского мечтателя. БАБ — большой поклонник грузинских сыров и зелени, которые ему поставлялись прямыми рейсами стараниями его давнего друга Бадри Патаркацишвили, ныне покойного. Я слышал это раз сто за те немногие встречи, которые у нас состоялись. По-моему, факт поедания плодов Грузии имеет для Бориса Абрамовича прямо-таки сакральное значение. Кстати, его характер проявляется в еде на сто процентов и во многом проецируется на отношения с людьми. Когда впервые встречаешься с ним, то заранее понимаешь, что он абсолютное зло, этакий кукловод, привыкший манипулировать людьми и использовать их для своих нужд, тут же забывая про сам факт их существования, когда задача выполнена или временно отложена. Но надо включать все защитные механизмы, чтобы противостоять колоссальному обаянию, которое исходит от этого домашнего Мефистофеля. С первых же секунд беседы на собеседника изливается такой поток славословия, что трудно не поддаться и сохранить критичность. Ты его кумир, он всю жизнь ждал вашей встречи, и вот наконец-то она случилась, и почему же ты не ехал так долго? О да, говори, говори, говори! Каждое слово твое бесценно! Как ты это сейчас сказал? Гениально! Ты абсолютно прав. Все проблемы — чушь, сейчас решим! И ты уже невольно забываешь, что часов пять ждал назначенной встречи, и что респондент сильно пугается, описывая твою бесспорную гениальность в конкретных областях ее проявления. Но устремление на расхваливание, проглатывание и выплевывание прослеживается как с людьми, так и с едой. Он ест, как совращает — только не надо ждать, что он вспомнит хоть одно из проглоченных блюд, да и вас вряд ли вспомнит. Хотя есть один прекрасный способ. Наговорившись о вас, Борис Абрамович обязательно станет говорить о Путине. Путин для него целый мир. Это отношение любви и ненависти заслуживает талантов доктора Фрейда. Каждый раз, когда Березовский вновь и вновь переживает момент расставания, он напоминает брошенную куртизанку; он не может долго не говорить об этом, цель его жизни — доказать Путину, как тот был не прав, отказав ему. Березовский не может простить людям, когда они оказываются умнее его и не хотят поддаваться на все уловки и обольщения мелкого беса, не играют по его правилам, тем самым разрушая всю сложно выстроенную систему, где паук Березовский, этакий профессор Мориарти, строит свои козни, а все мушки должны попасть в его паутину и ждать своевременной расправы.

Совсем другим, нежели его экранный образ, предстает за столом Дмитрий Олегович Рогозин. Он вообще большой, высокий и все делает очень вкусно, сочно, широко. Сев за стол во время передачи, он с грустью констатировал, что сладкое, то есть выпечку, ему нельзя; но тут его взор задержался на розеточках с повидлом и глаз государственного мужа загорелся — моментально слетела вся значимость и полемическая