шевельнулось сырым огоньком и отчаянно заполыхало. Я знал, чем чревато пламя сие. Оно клокотало и рвалось наружу. Счет шел на секунды. Чтоб не травмировать Герку, я накинул салфетку ему на лицо. Светлана ахнула и закричала. Потянув салфетку за кончик, Герман выпустил дым из ноздрей, вскинул лапки и замотал головой. Марка пискнула и ухватила меня за рукав. Поздно, матушка! Свободной рукой я уже нащупал салатницу, подбросил в ладони и, привстав, метнул в пожирателей дичи. Бинго!

На этом хорошее кончилось. Дальше – мельканье и боль…

Реплика в небо (кто этажами пониже, простите, но накипело):

– Сколько же мне суждено еще, Господи, корпеть Твоим незадачливым страстотерпцем? Не взыщи, я совсем не ропщу, но пытливость ума моего нет-нет, а задастся вопросом: доколе дозволено будет вандалам разорять творения Твои, чавкать крыльями и наминать бока бескорыстным заступникам, отряженным волей Твоею для защиты земной красоты? Хотелось бы также постигнуть, во имя чего злодеяния эти сходят варварам с рук? Какой такой у Тебя мудрый умысел-замысел-промысел, что все остальные творцы завсегда в дураках? И еще кое-что: не мог ли бы Ты намекнуть, когда Тебе опостылеет забавляться игрою в молчанку – чтоб я знал, в какой день не пить и искупать свои мысли в молитве.

Вроде все. Продолжаю о дольнем и грустном.

Надо сказать, в синяках моих было повинно не только вино: фазан выглядел точно живой, а в нетрезвом своем состоянии я, как правило, зеленею (не в смысле зеленого змия, а в смысле охраны природы). Животных я очень люблю. Да, да, и есть тоже! Но когда я их ем, я их тоже люблю, а когда наедаюсь, себя ненавижу.

Слаб человек, повторяю! Даже чрево сильней.

– Никого ты не любишь, – укорял меня Герка. – Ты не любишь даже меня – куда там зажаренной птице! А ведь меня любят все.

– Ты тоже? – спросил я у Светки.

– Конечно! – взъярилась Маринка. – Германа все любят.

– Я тебя очень люблю, – шепнула мне Светка. – И всех этих чокнутых – тоже.

– А лыжи?

– Не очень.

– Спасибо за ложь.

– Спасибо за правду.

– Какую?

– Что ты меня так беспричинно ревнуешь.

– К кому?

– Ко всему, что не ты.

– Поклянись! – застонал с кровати друг Герман.

– Что толку? Он уж клялся нам тысячу раз, – огрызнулась Маринка.

– Все равно поклянись!

Я прижал руку к сердцу:

– Клянусь, что не буду. А если вдруг буду, клянусь, что опять поклянусь.

– Дроволом, – сказала Маринка, но только грубее и матом. Лилипуты проворно отбросили руки отца и закрыли ладошками уши. Мать их не стала транжирить момент, разразившись тирадой блистательной брани.

– Бедная женщина! – всхлипнул Герман и уронил изо рта валидол. – Вот до чего ты довел нас своим изуверством.

Тут Светку прорвало. Она так хохотала, что дети убрали ладошки с ушей и закрыли глаза.

– Как же я вас, идиотов, люблю! – завыла моя молодчага-жена.

– И какой мы отсюда делаем вывод? – спросил я у Германа.

– Что она тебя не разлюбит, – ответил он хмуро. – Значит, нам всем и дальше терпеть твои выходки.

– Аминь, – молвил я.

– Ненавижу тебя, – сказала Маринка.

– Так нечестно, – заметила Тетя.

– Почему? – спросил я.

– У нас все всегда про любовь.

– Если честно, то да, – буркнул Герка.

Если честно, то тем мы и живы.

А про Германа я вам вот что скажу: по себе не судите. Неприятие насилия другом моим абсолютно, а любой абсолют – это крайность. Потому-то Геркина хата и с краю. Потому-то его нельзя бить.

Чтобы было понятней, вот его объяснение:

– С одной стороны, я никогда никого не ударю. С другой – быть избитым я тоже позволить себе не могу. С первым все ясно. Со вторым – ненамного сложней: попробуй-ка сделаться жертвой событий, не будучи их соучастником! Хоп?

Еще бы не хоп! Так что лучше бы вам примириться с тем фактом, что Герман святой. Оттого его все и любят. Бабы виснут на нем, точно платья на вешалке. Тут он любому даст фору. Мне в том числе.

Если со мною женщины спят, чтобы спать, то Герку они охмуряют, чтоб не кусать себе локти из-за того, что спали не с тем, с кем мечтают. Кто-то считает, все дело в глазах – они у него цвета моря со всеми морскими оттенками, и каждый из них по-морскому бездонен. А отчего он бездонен? Оттого что наш Герман – святой.

Об изменах Герки Мара, конечно, догадывается. Но держится безукоризненно: «Это он от избытка любви, – рассуждает она. – И потом, что возьмешь со святого? Пусть с ним Господь разбирается, мне же хватает, что я с ним живу».

Ей и вправду хватает. А Герке хватает того, что его обожают.

Мне же хватает их всех, чтобы жить, когда жить мне не хочется…

– А урок извлекаем такой: друг должен быть без проблем. – Это мы снова в машине, а машина в Москве, а Москва вся с утра уже в пробках. – Иначе друг он проблемный.

– Хоп, – соглашается Герман. – Не хочешь, не надо. Не говори.

– Не хочу.

– Но если захочешь…

– Признайся, трудно быть таким любопытным и оставаться единственным другом?

– Труднее не быть любопытным, когда у тебя скрытный друг.

– Знаешь, я тут подумал… Мы оба с тобой мудаки.

– Неудачная мысль. Я бы так сходу не обобщал.

– А вот эта удачная? Похождения женатых мужчин сродни воровству.

– Эта – спорная. Зависит от обстоятельств.

– Каких?

– Пойман вор или нет. Ты пойман, или совесть куснула за яйца?

– Не пойман.

– Тогда потерпи. У твоей совести слабые зубы. Долго она не протянет.

– Знаю. Оттого-то и совестно.

– Зато там было здорово, верно?

– Ага.

– Вот об этом и думай. Сплошная фиеста, а?

– Которую я испоганил в последний момент.

– Почему?

– Потому что желал ее малость продлить.

– И теперь тебе жмет.

– Еще как!

– Ненадолго. Эра – всего только имя.

– Если бы…