Лавринский замолчал. Альбина, все еще находясь под впечатлением его рассказа, потеряла ощущение реальности.

– Вы… – задохнулась она. – Вы так все описали, как будто сами там были. Откуда… откуда вам стали известны эти подробности?

– Из разных источников, которые я не имею права разглашать, – серьезно ответил бывший прокурор. – Что касается выразительности моего повествования… во-первых, будучи мальчиком, я посещал драмкружок; во-вторых, будучи юношей, пытался сочинять пьесы, так что с воображением у меня все в порядке. Ну, как я вас развлек?

– Значит, я слушала ваш вымысел?

– Не совсем, – улыбнулся Игорь Петрович. – На той заброшенной стройке жил один бомж, – горький пьянчужка и завсегдатай помоек. В тот день он не добрел до своего убежища, уснул в кустах, а когда проснулся, стал невольным свидетелем сей драматической сцены. Учитывая происходящее, бомж затаился, боялся нос высунуть, бедолага. Хоть и пропащая у него жизнь, а и такую терять неохота. Я читал протокол допроса бомжа.

– Его допрашивали?

– В качестве свидетеля. В отделение милиции поступил анонимный звонок по поводу трупа на стройке. Приехали криминалисты, взяли у бомжа показания – обычная процедура.

У Альбины пересохло в горле. Перед тем, как задать следующий вопрос, она прокашлялась:

– Что же получается… Зеро и… Альберт Ростовцев – одно и то же лицо?

– Я этого не говорил, – господин Лавринский поднял руки ладонями вперед, как будто отгораживаясь от столь смелой догадки. – Свидетельство бомжа сильно смахивало на бредни алкоголика. Кто ему поверит? К тому же о Ростовцеве речь не шла. Бомж, как вы понимаете, не имел чести быть знакомым с Альбертом Юрьевичем.

– А телохранители Зеро? Их допрашивали?

– Никто не знал, присутствовали телохранители на самом деле или нет? Никто не мог похвастаться, что лично знаком с Зеро. Слухи, сильно приукрашенные воображением людей, – вот все, что о нем известно. Человек в очках спустился по лестнице вниз и ушел, а больше свидетель никого не заметил. Вопреки подозрениям о причастности Ростовцева, смерть Засекина квалифицировали как самоубийство, вызванное безвыходным положением, в которое он попал. К тому же всплыли данные о его психиатрическом диагнозе и та старая история.

– Школьная любовь? – с принужденной улыбкой спросила Альбина.

– Скорее школьное убийство. Юля Коваль, как с пеной у рта доказывали адвокаты, нанятые папашей Бориса, своим издевательством и глумлением над чувствами и достоинством мальчика, довела его до состояния невменяемости. Дескать, у него с детства была неустойчивая, ранимая психика, и он, войдя в раж, не ведал, что творил! В это объяснение мало кто поверил. Но время берет свое, – пересуды затихли, люди получили новую пищу для размышлений и обратили свое внимание на другие скандальные происшествия. А когда спустя годы на стройке нашли тело Засекина, злые языки снова заговорили об Альберте и Юлии. Прямых указаний на Ростовцева, каких-либо улик, доказывающих, что он приложил руку к гибели Засекина, не обнаружилось, и следствие попыталось отработать версию об убийстве из-за долга, – дескать, с молодым человеком разобрались обманутые кредиторы, – но и эта версия отпала. Зеро вскоре исчез при загадочных обстоятельствах, – одни поговаривали, что он справил себе паспорт гражданина Кипра, перевел за границу капитал и был таков; другие утверждали, что Зеро убили конкуренты по игорному бизнесу. Словом, ни мертвого, ни живого Зеро больше никто не видел. Да и существовал ли наяву этот человек, или был всего лишь легендой, за которой скрывалось что-то другое, – никто достоверно ни подтвердить, ни опровергнуть не смог.

Лейтенант Карнаухов вторые сутки сидел в архиве, чихал от бумажной пыли и надоедал старику Дежкину, ветерану сего важного государственного учреждения, которого здесь попросту называли дядей Васей. Кроме необычайной преданности архивному делу, дядя Вася обладал двумя бесценными качествами: неуемным трудолюбием и феноменальной памятью.

Карнаухов терпеть не мог рыться в бумажках, но родной дядька из Москвы обращался к Толику исключительно редко, и подвести его было никак нельзя. Поэтому лейтенант терпеливо перекладывал листок за листком, вздыхал, потирал ноющий затылок и с завистью поглядывал за окно, где по синему небу вольно бежали белые облачка. Наконец, отчаявшись, он встал, с хрустом потянулся и подошел к старику Дежкину.

– Дядь Вась! Ну, может, ничего, связанного с Катериной Ермолаевой в архиве не имеется?

– Мелькала эта фамилия, – упорствовал ветеран. – Я помню! Давай, сынок, не ленись, ищи.

Карнаухову ничего не оставалось, как снова зарыться в бумаги. Буквы прыгали, строчки расплывались перед глазами, – а гора папок на столе не уменьшалась. Челюсти лейтенанта то и дело сводила зевота.

– Все, дядя Вась! – взмолился он. – Не могу больше! Хоть режь.

– Что за сотрудники хлипкие пошли! – возмущенно пыхтел Дежкин. – Ладно, иди, пройдись, воздухом подыши. Я тут сам управлюсь.

Карнаухов, не скрывая радости, вскочил, уступая заслуженному архивариусу место, попил водички, торжественно заверил, что скоро вернется, и убежал.

Старик, кряхтя, уселся за папки. Ермолаева… Ермолаевы… что-то шевелилось в памяти, но не поддавалось, ускользало. Ох-хо-хо! Ржаветь начинают мозговые шестеренки-то.

– Так, глядишь, и на пенсию отправят Дежкина за ненадобностью, – бормотал ветеран. – Тогда ты, дед, с тоски помрешь. Давай, шевели извилинами!

Видимо, испугавшись рокового исхода, память дяди Васи заработала в усиленном режиме и выдала на- гора фамилию бывшего корреспондента, а затем главного редактора газеты «Амурская волна» Сергея Кулика. Теперь-то он, конечно, уже Сергей Иванович, пенсионер, который не покладая рук занимается воспитанием подрастающего поколения в лице своих внуков-близнецов Гриши и Пети. Дежкин решил не откладывать дело в долгий ящик и набрал номер старого приятеля.