…Мы — горстка сержантов-чеченцев — вдруг помешались на власти. Она затмила и дружбу, и совесть, и правду. Никто, кроме меня, моего замкомвзвода Степы, еще пары сержантов, не умел, как надо, командовать, не имел права учить курсанта. И вчерашние наши товарищи, кто либеральничал, не был решителен, кто не желал власти, уже не могли ждать от нас пощады. Мы стали смеяться над одними и начали презирать других. Да, Сергей, мне стал не нужен такой командир. Ты редко использовал власть, а мне ее хотелось, как воздух. Ты, сам рядовой, где-то по-солдатски жалел курсанта, а я не мог на это смотреть. Ты приводил его с зарядки, а меня бесило, что он не валится с ног. Ты давал ему свободную минуту, а я еще не слышал «Отбой». И вот у меня не хватило терпения. И я наплевал на дружбу, и черной неблагодарностью расплатился по всем счетам.

Я преуспел. Мы — свихнувшиеся на власти сержанты — за какие-то дни задавили все курсантские демократии и установили свои единоличные диктатуры. Моя 211-я группа стала тем местным дисбатом, куда со всего курса отсылали на исправление самых зарвавшихся бойцов.

Да, мы были глухи к курсантскому горю. Мы радовались, когда курсант задыхался от нагрузок, брезгливо отворачивались, когда он плакал, смеялись, когда он просился домой, и ненавидели его, если он опаздывал в строй. Нас не трогали никакие разумные доводы о семинарах, зачетах, экзаменах, об усталости и недосыпе. Мы были строги и беспощадны. Мы были тупы и упрямы. Мы тормозили учебу и не видели прок в подчиненном, если он сбивает на марше шаг, не знает доклада, не разбирает званий. «Да мне без разницы, сколько у вас двоек! Мы плохо ходим в строю и будем здесь до ночи!» — не раз кричал я на группу.

Наверно, нас нужно было гнать поганой метлой. И вообще не подпускать к дверям Института. «Послал же Бог командиров!», «Тупые деревянные армейцы!», «Палаты дурдома плачут по ним!» — шепотом за нашими спинами скулили курсанты…Да, всё это правильно. Да, мы всегда перегибали палку. Всегда не давали дышать. Но почему-то мне не дает покоя одно. Почему-то именно мы, «тупые деревянные армейцы», оставались в милиции. Не уходили, не бежали, не прятались от неблагодарной ее работы. Не увольнялись пачками, как это случалось через год и два после каждого выпуска. Почему? Потому что за нами была Армия — суровая школа жизни. А у них не было ничего. Их послали сюда родители, а мы пришли сами. Они ждали в милиции теплых мест, ждали романтики, а, хлебнув первого лиха, не устояли на ватных ногах. А кто из нас, воевавших, ждал здесь теплых мест? Мы когда-то поднимались к облакам и ложились на снег, мы так давно были на «ты» с любой суровой погодой. Нас нельзя было купить дешевой романтикой службы. Мы знали, как выглядит лихо, и умели разговаривать с ним. И вот они покидали милицию, а мы оставались. А, если и уходили, то только последними.

…Сергей, если бы мне заново прийти в Институт. Что бы я сделал тогда? Неужели бы поступил иначе?

Да! Я понял это через несколько лет после милиции. Понял, насколько дешево тогда купила меня власть, — всего лишь за право первым подавать команду в строю. Я понял, что пока продается за власть, за деньги душа, не бывать на белом свете никакой дружбе. И не надо обирать землю, чтобы купить предательство. Потому что во все времена это было самое дешевое дело — продать своего ближнего. И цена эта редко была больше, чем «тридцать серебренников». Какое там?!. Всего лишь право первым подавать команду в строю…

Да, Сергей, я понял теперь, как дорого стоит дружба. Я думал, ты был плохой командир, а оказалось, у тебя был никудышный друг. Я думал, мы будем вместе два года, а предал тебя через два месяца. Я так рвался к власти, так хотел оставить в Институте свой след!.. Я был так решителен, дерзок и смел!.. Я думал: «Кто, как не я!», «Где, как не здесь!», «Когда, как не сейчас!» Но жизнь остудила мой пыл. Они оказались никому не нужны, все мои рвения и труды. Как и не было памяти о моих заслугах, когда ко мне приходила беда. Я когда-то выбивался из сил, а оказалось, что это никому не было нужно. Я получил от тебя целую группу, но не отыскал в ней ни одного друга…

Мне кажется, я действительно сошел с ума. Я позабыл минуту, час и день, когда бы не вспоминал о Кавказе. Теперь он был вечно рядом и приковывал все мои мысли. Теперь меня не интересовал Институт, пьянки и девушки. И все, кто меня окружал, давно знали, что я одержим только одним — возвращением на ту страшную землю. Я мог с любым говорить об этом часами, но ненавидел, если кто-то мне возражал. Если кто-то пытался меня вразумить, предостеречь от бредового этого шага. «Зачем ты поедешь? Что же там делать?» — спрашивали меня. «А ты не лезь в мою жизнь! Я дело себе найду!» — закипал я на такие вопросы.

Эти два года меня все время отвлекала учеба, друзья, власть. И я стал уже забывать, зачем пришел в Институт. Но вот, наконец, прояснилось сознание. Наконец-то, я вспомнил всё! Вспомнил, что не время праздно стоять с оружием здесь, когда его так не хватает там! Там, где бьются наши ребята и каждая рука на счету! Там, где каждый ружейный выстрел родит сирот!

…Я вспомнил, зачем подался в милицию. Мне нужно найти дорогу обратно. У меня больше нет сил, сопротивляться Кавказу.

Кавказ! Как тоскую я по тебе! Как переживаю, что жизнь однажды закроет врата в твое мрачное царство. Царство голубого бездонного неба и идущих под ним похорон. Мне бы снова туда! Мне бы еще раз захлебнуться воздухом горных вершин! Еще раз поскользнуться на отвесной тропе, еще раз услышать надрывное это «Держи!!!..», и поймать протянутый автомат. Мне бы опять попасть в зимний буран и, наконец, сменить старую кожу на обмороженных пальцах. Мне бы услышать, как стучит пулемет, и снова рвануться ему навстречу. Выйти на бессменный ночной пост, чтоб вновь возненавидеть Чечню…

Люди, знали ли вы такие чувства?!. Сходили ли так с ума?!.