рекорды. Но всё равно наш день был бесплоден, как пустынный песок. Ему всё равно не хватало красот и чувств. Ведь работа — это не то, на что стоит потратить жизнь. Если у тебя нет свободы подраться и выпить, нет наглости подойти к незнакомой девушке, наговорить ей комплиментов и пошлостей, если ты не считаешь себя героем, — значит, ты напрасно попираешь землю. И, действительно, мы напрасно стаптывали свои башмаки до того часа, как начина густеть тень. Но вот приходил вечер, и оживал мир. Приходил вечер, и мы вновь одевали зеленые свои береты, что так редко видели солнце. Приходил вечер, и нас не могли удержать ни наряды, ни замки КПП…

Братья! Товарищи мои по оружию! Соседи мои по грязным окопам, проводники мои по минным полям! Моя надежда на завтрашний день! Не поворачивается язык, сказать вам, «ветераны»! Вы помните: Барнаул, проспект Ленина, август 2001-го года?! Ту аллею, что собирала наше братство. Те часы, как начинали гореть фонари…

…Остывает тяжелый горячий воздух. В каменных кварталах домов занимаются первые слабые огни. Синяя тьма, легкая и подвижная, берет в плен обессилевший город. И вечер — родитель застолий, любви и разбоя, — вновь ставит драматические свои спектакли…

…Центральный проспект Барнаула — старинный театр без крыши и стен. Здесь хорошо летом и невыносимо зимой. Сюда свободен вход и не нужен кассир. Здесь легко быть и актером, и зрителем. Здесь так трудно сорвать аплодисменты.

Идет спектакль… Без аншлага, без множества репетиций, без единой фальшивой маски… Неузнаваемые актеры разовых ролей небрежно ходят по сцене, спотыкаются, смеются и плачут на новой своей премьере. Сегодня не капает дождь, и здесь забит до отказа зал. Костлявые, исписанные ножами ложи, — деревянные скамейки и лавки, — ютятся по окраинам сцены. У согнутых их ног выставлены в ряды зеленые пивные бутылки. Из-за кулис — из темных подворотен дворов — плывут задушевные пьяные песни…

Мы стащили друг к другу три лавки, но все равно не хватает мест. У нас кончилось спиртное, и мы не знаем, как проводить вечер теперь. Невдалеке — нам слышно каждое слово — двое из нас покоряют девичьи сердца. Это Гранит и Щерба — бравый неугомонный десант. Они пьяны, легки на язык и еще не сняли тельняшек. Приняв их пример, мы с Сергеем отходим от группы и сами пускаемся в путь.

Аллея тесна от одержимых влюбленных, потомственных шарлатанов и бездомных бродяг. Но мы не принадлежим ни к одной касте. Наши сердца пусты, мы презираем обман и, дай Бог, наша казарма простоит еще сотню лет. «Вон те, в белом…» — говорит друг и тянет к самому фонарю. «Нет, — успеваю повернуть я назад, — Ноги кривые».

Проходит несколько минут. Мы уже прекратили поиск и легко говорим о чем-то с двумя подругами. Еще какое-то время и каждый уносит с собой домашние их телефоны. Но это уже лишнее. Это награда, которая тут же обесценивается, попав в карман. Потому что мы придем сюда завтра и возьмем у новых девушек новые телефоны и адреса. И так будет всегда. Ведь мы молоды, ведь на нас военная форма. А по этим номерам нам не звонить. Завтра мы без сожаления сомнем и выбросим их.

Знать бы тогда нам, Сережа, что мы выбрасываем… Знать бы, что не навсегда наша молодость, не навсегда военная наша форма… Собрать бы их заново, истлевшие эти записки, начерканные дрожащей рукой цифры и имена…

Быть может оттого, что не сложилась моя судьба, я до сих пор помню одну: милую и скромную, что так не похожа была на бойкую свою подругу, с которой знакомился ты. Ту девушку, перед которой бледнела Нежность. Я позвонил ей на следующий день, назначил встречу и не пришел… Я впервые посчитал себя недостойным такой чистой души…

Мы возвращаемся к оставленным друзьям. Здесь снова людно и весело. Здесь только что нашли деньги и всё пустили на пиво.

— Невесты-то где? — кто-то полушутя спрашивает нас.

— Мы хоть и без формы, а к нам, вон, — показывает на соседнюю лавку другой, — сами подходили… — И задумчиво качает головой. — Вот страху-то было…

Нам протягивают бутылку, одну на двоих. Подносящий улыбается и стряхивает под ноги полный крови кулак. Он долго сворачивал пробки, пока не снял с ладони мозоль.

— Заткни вот. Небось, без заразы, — суют ему пачку содранной листвы.

…Кончается вечер. Уже холодеет воздух и подходит к концу бездарная наша премьера. Мы вновь спустили все до гроша, вновь прозевали в казарме отбой. Мы бежим огромной толпой и, как всегда, отстает Гранит. «Девушка! — кричит он кому-то во тьме. — Ваш телефон?» — слышим мы и теряем его из вида. И все поворачивают назад. Мы можем, но не хотим, заходить без кого-то на КПП. А Гранит всё удаляется в город… И ни кому не придет в голову крикнуть: «Куда? Ты же подставляешь всех!» Хотя это так явно.

Мы вновь опоздали, нас вновь задержал у казармы патруль — тщедушные институтские парни, ни разу не брившие щек. Мы бы смели их одной рукой, но это не Армия. «Еще успеете показать свою дурь. Идите, спите», — отправляет нас в койки скупой на язык офицер. И мы уже знаем, с чего начнется завтрашний день.

— Кто пил вчера — два шага вперед! — командует утром щуплый майор.

Пили практически все. Но выходят лишь самые честные — не больше пяти человек.

— Я устал, ребята… — говорит командир. — Когда-нибудь доложат не мне, а прямиком генералу… Вас не оставят здесь…

И мы не знаем, куда пропасть от стыда…

Мы будем раскаиваться весь день, будем работать, будем искать виноватых… А потом снова наступит вечер. И нас вновь не удержат ни ворота, ни замки КПП. И мы снова вернемся туда, на центральный проспект Барнаула, в свой старый театр без крыши и стен. В театр, где раньше свободен был вход, где был не нужен кассир. В театр, куда ни за какие деньги теперь не купишь билет…

Ребята, да не забыли ли вы? Да не выкорчевали ли нашу аллею за давностью лет? Помните ли, вы, себя? Тот август 2001-го, что собирал наше братство? Тот час, как начинали гореть фонари. И фонарей тех было больше, чем звезд! И всякий камень был мягче, чем наш союз!

Как мы были дружны тогда, как честны между собой, как думали, что продлиться это всегда!

А потом пришли курсанты. И мы стали командирами отделений, групп, замкомвзводами. И разбились на кучки, на стайки, обвешали друг друга наветами, разругались, расплевались, и продали прошлую дружбу.

Сергей, чем я отплатил за твою преданность? А чем испокон веков платит бездушный? Одной лишь неблагодарностью. Черной, как моя фамилия. Прошло два месяца, и я, командир отделения, пришел к тебе, командиру группы, лишь за одним: «Отдай группу. Отдай, слышишь?..»

…Мне кажется, ты уступил от обиды. Уступил потому, что остался один. Твою дружбу, бесценную твою дружбу, сдали за ничтожно малую цену — всего лишь за право первым подавать команду в строю. Тебя, прошедшего ад на земле, променяли на тех, кто ни разу не спускался в окоп. И променял тот, перед кем ты вчера нараспашку открывал свою душу. Это от него ты услышал: «Отдай!»

И ты уступил, ты отдал мне группу.

Все верно. Чем было еще дорожить, если тебя предал друг?..

Мы поменялись ролями и больше уже никогда не садились рядом, не смеялись вместе, ни собирались на один адрес в свой выходной. Но нет, садились, смеялись, собирались, но лишь по службе, по надобности, без прежней радости и простоты.

Но мне было все равно. Я видел, как ты молчишь, как надолго куда-то уходишь и, как нескоро возвращаешься обратно всё в том же своем одиночестве. Но твое горе не стало моим. Я был так занят… Я собирал в ежовые рукавицы твою группу. Я торжествовал от своей победы.

Но однажды ты оставил в классе, забыв второпях на парте, свой личный блокнот. А я не удержался, чтобы его не открыть. И увидел только её, единственную запись на сотню страниц, — надсадный крик человечьей души: «Андрюха! Где ты сейчас? Где же ты, друг?! Ты помнишь, как всегда помогал мне? Как вытаскивал меня в Чечне… Как просто было тогда и, как тяжело мне сейчас…»

И лишь тогда понял, что произошло. В простых, в неумелых этих строках я, наконец-то, увидел, столько боли, столько обиды оставила тебе наша дружба! Какую тяжелую рану носит твоя душа! И впервые почувствовал себя подлецом. Но так и не пришел извиниться, так и не захотел ничего менять. Ведь для этого нужна была совесть. А я так давно ее потерял.