Я стою на темном плацу, провожая уходящий своей дорогой дождь…
Вечером я приводил сюда группу, петь строевую нашу «Катюшу». Я принес песню из Армии и очень ее любил. Ни дождь, ни огромные лужи, не были помехой для нашего марша. Они шли рядом, вчерашние дворовые хулиганы и беспечные школьные прогульщики, злые мои курсанты. Шли, черные от воды, с бледными ожесточенными лицами. Шли и ненавидели меня больше, чем дождь. И не пели, выли волками, «…Про степного сизого орла».
Днем кто-то из бойцов провинился в службе, и это был лучший урок остальным.
Барнаульский Юридический… Поздняя осень 2001-го…
…Зачем я пришел сюда? Да, вспомнил… Мне нужно посмотреть, нужно измерить расстояние до парадной трибуны. Скоро конкурс строевой песни, и мы не должны отдать первого места.
Ребята… Дорогие мои, земляки! Курсанты, сержанты! Товарищи, братья! Помните, как много счастливых дней подарил нам Алтай?! Какие великие дела ждали нас впереди, и как мы думали изменить мир!
Помните, наши состязания между курсами, соревнования, субботники, КВНы, творческие вечера, парады, городские дискотеки и драки? Те длинные предзачетные ночи, что, начатые с учебников, часто заканчивались картами и анекдотами. А утром мы не знали, какому богу молиться на день.
А наши светлые молодые лица! Вы помните их? Да, они еще с вами, — счастливые фотографии из мира прошлых надежд. И они еще не потеряли свой блеск. Но как постарел тот мир! Ведь нет такой красоты, что бы не погубило время. Как много разных забот и бед наложило оно на наши лица. Как потушило глаза, замкнуло губы и, наконец, отрезвило умы. И теперь я не знаю, смогу ли заново кого-то узнать.
О, память! Подними из пепла давно догоревшие мосты! Верни мне вновь Барнаул! Возврати радость моему сердцу!
Барнаул — неизлечимая наша болезнь, светлая, как весенняя печаль, безрассудная, как первая любовь…
…Самое начало субботнего дня. Уже отмыта, отскоблена до бела, унылая наша казарма. В расположениях групп стоит тяжелый дух человеческого пота и дешевых одеколонов, досыхает во всех углах белая мыльная пена. У дверей командирского кабинета копится большая толпа — обманчиво тихие, но полные затаенной дерзости и слепой надежды курсанты. Выходит в коридор черноволосый маленький азиат. У него в руках пачка билетов на вечерний театральный аншлаг. Зачем они ему? Ну, это так ясно! Это ведь театр! Культура. Он получил билеты в штабе, получил еще неделю назад, во много большем количестве, чем у него подчиненных. И обязался всё распродать.
Но никто не захотел театра. Никому не понадобилась культура. Начальник поднимает над головами зажатую в кулаке пачку:
— Одно увольнение — три билета.
Мимо, взвившейся от восторга толпы, вальяжно проходят безжалостные сержанты. Они презрительно глядят на собрание и думают только одно: «Какие им увольнения?! Какие мамки, папки?!.. В Армию всех! На полигоны!»
Через минуту из рук начальника вырывают последний билет. Кто сплоховал, у кого не хватило денег, и он не успел их занять, — остался в казарме.
…Мы сидим на кроватях, ковыряясь в коротко остриженных волосах: я, мой замкомвзвод Степа и два первогодка из «особо приближенных к трону». Мы только что вскрыли два стандарта тарена, и нас отпустило сознание. Сейчас мы сидим с кроваво-красными глазами и небрежно снимаем с голов мохнатых отвратительных пауков. От них не найти спасения. Они валятся с потолка, бегут по стенам и занимают весь пол.
В кубрике, на случай появления офицеров, выключен свет. Медленно, незаметно для всех, пополз вниз обшарпанный потолок. Сузились до амбразур широкие казарменные окна, затянулись кактусами и колючей проволокой открытые настежь двери. Уже поздно куда-то бежать…
Прямо из-под земли вырастает мои курсанты. Они встают поодаль, маленькие, будто грибы, и вежливо напоминают о службе:
— Товарищ старший сержант, вечерняя поверка у нас…
Еле поднимаются и шагают в пространство двое «особо приближенных». Мы с «замком» мотаем у пола бессильными головами:
— Не… Не можем…
…Нудные и бестолковые часы самоподготовки. Напирая на дисциплину, лютует с проверками неугомонный Учебный отдел. Нельзя выйти из класса, чтоб не остаться без замечания. Но никто и не думает выходит. Какой-то серьезный зачет готовит нам завтрашний день. И, уткнувшись в учебники, что-то бубнят про себя «духи«…Но здесь невозможно учить. На последней парте без устали кроют матом заскучавшие их командиры.
Перед уходом из класса, группе дает последнее наставление замкомвзвод: «Ну, не дай Бог, меня завтра спросят!»
Серьезный зачет следующего дня. Уже «отстрелялись» и сгинули из класса все наши «духи». Уже выросли в журнале преподавателя незаслуженные их «трояки». На последних партах хмурится сержантский состав группы — восемь заслуженных «дедушек-красноармейцев». «Не нам, не нам здесь учиться!» — бубнит старое свое заклинание замкомвзвод и не понимает, почему у него еще нет «четверки».
Но преподавателю не нужны знания. Он мелкий взяточник и спекулянт. Учеба интересует его лишь, как процесс обогащения. От него можно избавиться только подарком или, наоборот, покупкой. Курсовые работы, сделанные одними, он продает другим. Но мы не желаем тратить и копейки. Мы думаем получить зачет только из-за того, что носим на плечах лычки, а он думает поставить его лишь, как разрешит свою нужду…Мы просто сидим и ждем. Сидим в тишине, и каждый надеется на счастливый исход. Звенит звонок. «Не зачет!» — говорит преподаватель и показывает на дверь.
…Голодные послеобеденные часы. Я рассаживаю группу, запираю изнутри класс, и приступаю к проведению обязательного диктанта. То, что сегодня подали в столовой, — надолго отбило у нас аппетит. И сейчас по командирской инициативе подчиненные пишут анонимные записки в «ящик жалоб и предложений». «Неудобно, командир», — говорили они поначалу, честные мои курсанты. «А что, нравится пища?» — спрашивал я, и всегда оставался без ответа.
Завтра этот жалобный ящик вскроется в штабе и начнется очередная служебная проверка. Еще через неделю на всеобщем построении Института объявят ее результаты: «…действительно выявлено плохое качество подаваемой пищи… к виновным приняты дисциплинарные меры». А еще через месяц все забудется. И они вновь вернуться, эти голодные послеобеденные часы. И мне, и «замку» Степе, снова придется диктовать обязательную эту жалобу, которую так не хотели писать курсанты. «Мы потерпим», — говорили они, не понимая, что их обворовывают, унижают и учат безмолвию.
…Уже миновал первый год службы. Окрепли, выросли и потеряли былую простоту вчерашние школьные неудачники. Они уже привыкли не видеть мать, и стали по-мужски протягивать руку отцу. Уже совсем по иному входили они в родные дома. А беззаветную родительскую любовь, наконец-то потеснила гордость.
…Наш выпускной 2-й «Б».
…Курсанты заливает водой этажи Учебного корпуса. Уже миновала суббота и еще далеко до следующей. Одни во всем Институте мы драим пустые длинные коридоры. Не особо налегая на тряпки, скоблят двери и стены, невозмутимые мои бойцы. Они делают все уверенно, быстро и спустя рукава. Им нужно скорее отсюда бежать, чтоб до отбоя успеть в самоволку. А я не вижу пользы от этого наказания — внеурочного парко-хозяйственного дня. Зачем нам объявили его? Потому что мы — 2-й «Б».
2-й «Б»… Вечная чехарда курсовых командиров… Всегда на «особом контроле» у генерала… Всегда с водкой, «травкой», двойками и судами чести… Всегда самые последние среди последних… Но это нормально. Это уже традиция… 2-й «Б» — рассадник авантюризма, анархии и провокаций. Первые среди первых в борьбе за выживание…
…Еще один Суд чести. На скамье подсудимых командир группы и замкомвзвод. Мы избили курсанта, и, после долгих разбирательств, было принято решение именно так разрешить дело. Но у обвинения ничего нет, кроме самого пострадавшего. А мы не признаем своей вины. И ни одна из сторон не имеет свидетелей.
