высоту. Она стояла далеко за линией батальона и, чтобы на нее подняться, нужно было израсходовать час.

Я проводил на ней целые вечера, просто наблюдая даль, не переживая о настоящем, не размышляя о будущем. Там было так легко, на этой высоте, куда каждый вечер приходили лучшие воспоминания прошлого. Они, словно птицы, слетались туда к закату, и подолгу сидели рядом, не торопясь ни в какую дорогу. Это было таким лекарством — не видеть вокруг себя людей, не слышать рядом их голоса. Чем чаще я ходил туда, тем меньше мне хотелось что-то менять в завтрашнем дне. Я знал: будет плохо утром, будет плохо днем, но вечером я вновь приду на свое место. Вечером ко мне снова придут воспоминания, вечером я снова обрету покой.

Иногда мне казалось, что я бы просидел на своей высоте целую жизнь. И, наверное, был бы счастлив. Наверное, она бы не прошла тогда даром, неудачная моя жизнь.

…А ночью всё чаще и чаще снится дом. Там ведь сильно так ждут. Пусть ничто не помешает и не обманет их надежд.

Сегодня мне исполнился 21 год.

…Я еще стоял вторую, третью ночь. Еще держался, еще не был безразличен к утру. Но больше так не могу! Такого рейда не было никогда. Днем мы ездим в нежилой чеченский поселок, где снимаем с брошенных домов пригодные листы шифера. Их грузят в машину и увозят в другой, близкий отсюда аул. Сколько за них дают, мы не знаем, и денег этих никогда не увидим. Мы не высыпаемся… Мы нарочно роняем и бьем при погрузке листы, поджигаем со злобы, стоящие во дворах сараи и стога сена. В первый день я автоматом пробивал в шифере дыры, но от этого расшатался приклад…

А потом мы делим пополам ночь. Бесконечную военную ночь…

И я не могу больше! Я не вижу причины, чтобы не спать. Даже собственная жизнь — и это не повод отогнать сон.

Пусто и тихо в нашем походном лагере. В разрушенном доме спит в одной комнате, измотавшийся за день взвод — горстка, не дождавшихся своего вертолета бойцов. Из сырой чащи леса сочится теплый весенний воздух. Ночь ведет ко мне цветные ясные сны, от которых уже не оторвать глаз. Над моим постом поднимаются корабельные мачты сибирской тайги — пахнущие смолой и медом, вековые могучие сосны. У голых ног, с которых сгинули сапоги, плещется теплая речная вода. Ангара!.. Светлая жемчужина Вселенной! Позабытая родина моего детства…

«Нет, мне нужно ее переплыть… Я уже совсем взрослый…» — шагаю я в воду, навстречу давней свой мечте. А она все также прозрачна, теплая речная вода. И даже на глубине я вижу под собой зеленые камни дна. И по ним, влекомые течением, медленно ползут толстые затонувшие бревна… Но от меня уже уходят силы. А он всё дальше и дальше, берег, к которому мне никогда не доплыть. Я тону молча, сложив на груди руки, оставив бесполезные свои трепыхания…

…Передо мной сидит на корточках черная недвижимая тень. Свой? Нет. Здесь никто не ходит по ночам. Я лежу в небольшой яме, уложив на груди автомат. Без движения, без звука, прижав палец к спусковому крючку. Но Он чувствует меня. Как во сне я почувствовал Его. Ему надо лишь протянуть руку, но Он ничего не видит. Мне нужно лишь повернуть ствол, но я успеваю только нажать на курок. Я проспал. Но мы чувствуем друг друга, и не делаем ни одного движения.

Я вновь напрягаю глаза. Ничего нет. Вокруг только ночь. Растворилась во тьме недвижимая человеческая тень. Я знаю, что остался один. Чувствую.

Но даже страху не поднять меня на ноги. Даже ему не тягаться со сном. «Это хорошо, что не сегодня…» — думаю я, и, уловив из разрушенного дома негромкий всплеск у ведра питьевой воды, вновь закрываю глаза. «Там все живы», — понимаю я, и оставляю их на произвол судьбы…

Объявленный в начале года вывод войск не снял напряжения и не способствовал миру. Армия покидала Чечню, но, вопреки указаниям сверху, отсюда совсем не торопилась война. Ее невозможно было изгнать громким словом, от нее нельзя было откупиться, прекратить какой-то амнистией. Ее можно было только задавить здесь!

Проходя, проезжая через села и аулы, мы наблюдали всё те же лица вчерашних врагов. Нам никто не был рад здесь. Это был не Дагестан, не равнины Терека. Мы всегда оставались тут только незваными, ненужными гостями. И самые радушные приемы, что были оказаны нам — это пустые, без единой человеческой души улицы. И они, эти улицы, действительно, были лучше, чем другие, полные темной озлобленной толпы. Порой весь поселок выходил нам навстречу. Они стояли вдоль дорог, женщины и дети, оскорбляли нас, исподтишка кидали камни, бросали в спину железные вилы. И ничего нельзя было сделать. Потому что нас никто не учил воевать со слабыми. Потому что это не в обычаях русских солдат. А их мужчины, отгородившись шумной этой стеной, молча смотрели на нас, считали технику и людей, а ночью, достав из тайников оружие, шли убивать. А мы всегда только поражались этому упорству, этому невиданному ожесточению, что таили в себе чеченцы.

Видно, давно миновал день нашей дружбы, давно прохудилось и сделалось отравой, распитое нами вино.

Однажды, потроша в горах зимние их «квартиры» и «схроны», мы нашли, брошенное невдалеке, поруганное наше знамя. Не трехцветное российское, с имперским двуглавым орлом, а красное советское, с молотом и серпом, с призывом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» На нем были написаны разные