Квартира Ершовых была обставлена на церковный манер: много икон, лампад, календарей с религиозной символикой, желтых свечек, парчовых подушек. Запах воска и ладана, казалось, пропитал стены. Через окно в комнату косо падали солнечные лучи, в них танцевали пылинки. В кухне хозяин громыхал посудой. Управившись с пельменями, он явился в гостиную.

– Ну-с, я готов, – доложил Ершов, уселся напротив гостя. – Чем могу помочь?

– Расскажите подробнее, что привело вашу матушку в нервное расстройство, а затем и…

Смирнов притворился, что ему больно произносить ужасные слова о смерти. Ершов состроил скорбную мину и рассказал о письмах, жутких осиновых щепках, гвоздях, кладбищенской пыли и прочих атрибутах черной магии.

– Это свело мою мать в могилу. Перед смертью у нее даже разум помутился, страшно было слушать ее речи! – трагически воскликнул он, и веснушки на его лице стали в три раза ярче. – Некого призвать к ответу за совершенное убийство. Не к кому обратиться!

– Убийство? – переспросил сыщик.

– А что же еще? Как назвать подобное злодеяние?

– Вам знакома фамилия Рудневых? – уклонился от ответа Всеслав. – Гордей Руднев? Ирина Руднева?

– Н-нет, – замотал головой журналист. – Не приходилось знать таких.

Он помолчал, подумал и подтвердил первый ответ. Рудневых он не знает.

– А кто была по профессии ваша мать? Как ее звали, кстати?

– Мавра Ильинична, – сказал Ершов. – Она работала швеей в ателье. Неплохо умела кроить, подрабатывала дома шитьем на заказ. До самой смерти… – он шмыгнул носом, глаза за стеклами очков покраснели.

– У вас не осталось вещественных доказательств?

– Чего, простите?

– Ну… восковых фигурок, гвоздей?

Журналист вскочил и замахал руками.

– Мама все уничтожила! Все! Разве такую гадость можно держать в доме? Это значит впустить сатану в свое жилище! Мама так говорила.

– Вы верующий? – Смирнов выразительно взглянул на иконы.

Ершов поник, успокоился и сел.

– Без фанатизма, – признался он. – Это все мамино: иконы, свечи, молитвенники. Я редко хожу в церковь. Верю во что-то высшее, как и другие. Но истинно верующим меня назвать нельзя.

Всеслав не знал, о чем еще спрашивать.

– У вас есть семейный альбом с фотографиями? Дайте посмотреть, – попросил он.

– Ради бога, – Ершов с готовностью метнулся к полке с толстыми, скорее всего, религиозными книгами, взял альбом. – Вот, пожалуйста.

Фотографий было мало, большинство – любительские, плохого качества.

– Это ваши родители? – сыщик показал на снимок, где сидели, обнявшись, молодые мужчина и женщина.

– Да, – кивнул Ершов.

– А где ваш отец?

– Умер много лет назад. Я был еще ребенком. Мама так и не вышла замуж второй раз.

Смирнову попалась фотография, где молодая Мавра Ильинична держала на руках маленького мальчика.

– Это вы?

Ершов отрицательно покачал головой.

– Нет. Здесь мама с моим старшим братом. Он тоже умер. А вот я! – журналист показал гостю снимок: он рядом с матерью, с портфелем и букетиком астр стоит на ступеньках какого-то здания. – Это школа. Я иду во второй класс.

Карине было тесно в ее однокомнатной квартире – каждое утро, просыпаясь, она видела одно и то же: белоснежный ровный потолок; изысканно закрученные рожки люстры; обои, отливающие шелком персикового цвета; тщательно подобранную мебель красного дерева; телевизор…

Когда становилось невмоготу, она отправлялась бродить по городу – в Сокольники, Филевский парк или на набережную Москвы-реки, ища простора и не находя его. Отпуск всегда казался ей чрезмерно коротким, а возвращение в город – тягостной необходимостью. Что продолжало держать ее здесь? Неутоленная страсть? Неисполненное предназначение? Нереализованная цель?

– Мои цели ничтожны, – признавалась она себе. – То, что я делаю, не дает мне полного удовлетворения. А то, что кипит во мне, требуя выхода, приходится подавлять. Мне не интересен «Анастазиум», не интересен досуг, заполняемый скучным чтением или просмотром пустых, трескучих телевизионных программ. Театр, кино, музеи, выставки – не более чем жалкая попытка уйти от самого себя, скрыться в каменном лесу от преследующих химер. Я словно в клетке, прутья которой свиты из безысходности. Иногда мне кажется, что сама жизнь является оковами, которые связывают меня. Свобода же для меня еще более губительна…

Поездки на Иссык-Куль давали ей тот глоток разреженного горного воздуха, который позволял дышать