милиции, начальник милиции отказался взять, тогда – арестовать и его самого! «Отправим всех к Гучкову!», депешу в Петроград.

Ушакова успели спасти – а вот Непенина никто не спас.

И спасут ли Николая Владимировича Рузского, если потащат и его?…

От самого парада его ломила жестокая мигрень. И – не мог успокоиться, ни в каком занятии.

Такой необеспеченности и неуверенности, как сейчас, он просто за всю жизнь не испытывал.

Рузский и по себе всего более склонен был впадать в настроение мрачное и даже в отчаяние. Но принуждал себя не проявлять.

Мнилось – что-то успокоили сегодняшним парадом. Ничего подобного: к вечеру опять вспыхнули беспорядки и насилия. На улице схватили адмирала Коломийцева, георгиевского кавалера, – разъярённые солдаты неизвестной части оскорбляли его и поволокли под арест. Прибежали доложить Главнокомандующему – но что мог сделать Рузский, кого послать? На комендантскую роту при штабе и на ту не было надежды. И если не постыдились тащить георгиевского кавалера – то что мог бы поделать с ними и сам Рузский, со своими тремя георгиевскими крестами? (Его грудь усыпана была крестами, как ни у кого из генералов: Георгий 4-й степени за бои на подступах ко Львову, 3-й – за взятие Львова, 2-й – за отражение противника от Варшавы.)

Да вся обстановка – в отношении Петрограда и революции – была слишком деликатна, чтобы позволить себе опрометчиво, грубо действовать. Ни от Ставки, ни от нового правительства Рузский не имел приказа действовать определённо подавительно. Да если б и имел – он не посмел бы противопоставить себя моральному авторитету революции.

В нынешней катастрофической обстановке самой правильной и самой тактичной была находка Рузского: ему, Главнокомандующему, прибегнуть прямо к петроградскому Совету рабочих депутатов, найти понимание – у него, и просить поддержки – у него. Вот только дождаться возвращения Михаила Бонча.

Так думал он, но вдруг неприятнейшим диссонансом – подали ему привезенное из Петрограда, чуть ли не солдатом, письмо – от Бонча! – только от того, второго, революционного, Владимира. И тот (неизвестно по какому праву так прямо обращаясь) весьма развязно и с тоном превосходства спрашивал: насколько искренно воинские чины Северного фронта приняли новый государственный строй?

Вопрос – в упор, и вопрос, конечно, прежде всего о самом Рузском, – и генерал даже вспыхнул от обиды. Такое спрашивалось – о нём, который, можно сказать, и создал этот новый государственный строй, потрудясь для этого больше, чем сам Петроград! (Впрочем, надо понять и революционера: почему он должен доверять царскому генералу?) Вопрос подвергал сомнению революционную лояльность Рузского – и его нельзя было оставить без ответа!

Но как досадно оборачивалась родственная связь – не помощью, а помехой!

А Михаил Бонч – всё никак не ехал и не ехал из командировки!

В плохо защищённом штабе, когда революционная стихия мела по улицам Пскова, особенно ощущалась реальность власти петроградского Совета и неизбежность оправдываться.

Обвинение было так серьёзно, весь момент такой острый и переклончивый, – Рузский решил ответить Бончу открытой телеграммой. В расчёте всё же на родственную связь – не Председателю Совета, а именно Бончу.

Что он сам, генерал Рузский, и подчинённые ему армии и воинские чины вполне приняли новое существующее правительство – впредь до решения Учредительного Собрания. Однако и просит он содействия, чтобы… как помягче их назвать?… уполномоченные и другие лица Совета, прибывающие в пределы Северного фронта, прежде чем обращаться к рабочим или войскам, обращались бы предварительно к Главнокомандующему, дабы установить полную связь. Что Псков как ближайший пункт к Петрограду имеет огромное значение, и всякие волнения в нём совершенно недопустимы. Между тем приезжают… гм… делегаты и обращаются непосредственно к населению и войскам…

Нельзя было выразиться мягче, но и вместе с тем отстоять же положение штаба фронта.

А на улицах Пскова продолжали хватать и хватать офицеров – что делалось?!?

А перекатя Псков, волна насилий и необузданности катила к Риге! к Двинску! В 1-м Сумском гусарском полку – командир полка исчез, видимо был убит тайно? А другой полковник того же полка – убит открыто. В Режице вспыхнул бунт гусаров. Из разных мест фронтового расположения телеграфировали об арестах или убийствах военных комендантов, начальников гарнизонов или командиров отдельных частей!

Уже завтра это могло доброситься и на передовую, до самых действующих частей на Западной Двине.

Да Двинск – разве не был почти передовой? Загорелось и там: солдаты арестовали генерала Безладнова – и командующий 5-й армией Драгомиров не мог воспрепятствовать. Да и Выборг, который также относился к Северному фронту, ждал от Рузского вызволения своим арестованным офицерам.

В самый штаб фронта солдатская толпа не ворвалась ни разу (они с этим местом не привыкли иметь дела, ничто отсюда не коснулось их прямо), – зато втекали офицерские испуг, отчаяние: возможно ли дальше служить и командовать? Просто оставаться на своём служебном месте стало требовать от офицера больше нервов, чем в открытой атаке: здесь грозила не смерть только, но позор, унижение, – хуже смерти! И что же можно делать против толпы собственных солдат?

А если наступит массовый паралич офицерства – какая тогда армия?

Рузский впал в самое мрачное состояние. Искать непосильный выход – предстояло именно ему, потому что фронт его был ближе всех к Петрограду, первый испытал налёт – и первый должен был найти защиту. А ждать решительное и спасительное от нынешней Ставки, – кто теперь Ставка? Да к ним, до Могилёва, докатится не сразу, они и будут киснуть в ожидании.

Но во Пскове нельзя больше ждать, а – либо устоять под Ударом событий, либо рухнуть. Ещё таких дня три – и никакого Главнокомандования в руках Рузского вообще не останется. Да сама нервная организация Рузского не давала ему бездейственно ждать.

Ответ от Бонча из Совета, однако, не приходил. Да нельзя было и надеяться твёрдо. А между тем главное спасение – несомненно не в правительстве, а в Совете.

И подумал Рузский так: не надо ждать ответа от Бонча. Надо энергично и прямо обратиться в сам Совет. Но – солдатскими устами, вот находка! Послать в петроградский Совет прямую солдатско-офицерскую делегацию и объяснить Совету всё устно, чего нельзя описать.

Сейчас же составить. И безотлагательно отправить. Они съездят за один день – и всё спасут. Объяснить Совету неформально: как губителен для Действующей армии «приказ №1». Не могут же депутаты Совета хотеть развала русской армии! Они просто, в понятном порыве к свободе, сами не понимали, что делали, когда издавали. А сейчас Совет поймёт, призовёт успокоиться, – и всё успокоится.

Так ненормально потекли события: то петроградские власти неуставно обращались прямо к Главнокомандующим, то теперь Главнокомандующий – прямо к петроградским властям.

А засим, засим – не мешает Рузскому обратиться само собой и к Временному правительству, и к дремлющему Алексееву. Никто из них не может помочь отдельно, но, может быть, помогут все вместе? Послать одинаковую телеграмму всем сильным людям правительства – князю Львову, Гучкову, Керенскому, копию Алексееву, так будет соблюдено и чинообращение, и голос призыва достигнет по самому короткому пути. Напомнить, что весь начальственный состав полностью признал новый государственный строй. (Обидней всего, что факт этого признания, особенно штабом Рузского, как бы пропал впустую.) И вот – возникает опасность развала армии перед самым весенним наступлением. И этот развал неизбежен, если не последует немедленное авторитетное разъяснение центральной власти.

Впрочем, и одной разъяснительной бумагой тут не отделаться, нужны живые речи – речами только и можно сейчас уговорить толпу, в чём бессильны законопоставленные генералы. Да вот как посылает сейчас правительство в министерства и в губернии комиссаров – это будет подходящее слово, так бы прислать и на фронт. И комиссары бы успокоили население, и нижних чинов, что никакой опасности новому строю от офицеров не угрожает, а все должны дружно действовать для победы.

Посоветоваться с Даниловым? Но Данилов не мог оценить тонкости применённого метода. Он – не Бонч, у него нет определённых и передовых убеждений. И вообще – напроломный, грубый, давящий