народное движение, доверчивое, но и настойчивое прикосновение.

На военной службе так не положено, но вот же он провёл. В этом была и смелость находки, открытие общения! Но в этом была и угроза: за этим эпизодом провиживались сотни таких.

Даже весёлый вскарабкался он по трапу.

А едва вступив на палубу – увидел флаг-капитана оперативной части, без лица.

Что ещё?

Шифрованная телеграмма.

В Гельсингфорсе убит матросами вице-адмирал Непенин!

Как влилось чугунное во всё тело и отняло движения.

Догрёб ногами до каюты, погрузился в стул.

Адриан!

Брат-адмирал!…

В Ростове весна всегда прорывается рано, каким-то тревожным духом – ещё в феврале. А сейчас, опустясь с широты Минска, Ярослав был тем более поражён ударом тепла и весны, смешанным запахом тающего снега, конского навоза и первых почек. При внутренней тревоге, с которой он приехал, этот мягкий удар пришёлся ему и самым желанным, его он и искал! – и самым больным.

Он приехал в отпуск как будто к маме, сестре и брату, – на самом деле ни к маме, ни к сестре, ни к брату – а даже к самому Ростову больше, чем к ним. Потому что при камнях его, в нишах его и проходных парадных, на бульварах и в провале между Садовой и Пушкинской (и в каждом переулке по-своему) задержалась, осела, как неразогнанный дневным солнцем туманец, – какая-то несытая тайна его юности. И эту тайну он приехал дознать, собрать ладонями, перешептать снова. Где он сам за это время ни воевал, ни прошёл, а тайна – странно – осталась именно только в этом городе. Нигде в другом месте одинокое шатание не могло так душу уводить и щемить, как здесь.

А если – неодинокое?…

Только отсюда, оказывается, он мог исследить и найти. Только здесь, где это розовело на восходе, – могло разгореться и жаром. Так он был устроен.

У него не было ни невесты, ни ждущей любимой. Но сразу несколько нежных и острых воспоминаний он вёз в груди, и они распухали в ворох надежд. Ни одно из них не было подкреплено свежею перепиской, но мнилось – все эти девицы на прежних местах, и каждая готова продолжать с ним оттуда, где они остановились.

И так поехал он трамваем за Крепостной переулок в Нахичевань к Ларе – а она, оказалось, уехала со всею семьёй. И с большой надеждой он искал на Тургеневской Тому – и застал её помолвленной. И ещё одно застарелое нежное знакомство – Нюша Кочармина – повлекло его ранним утренним местным поездом в соседний Новочеркасск. Но Нюша и вовсе оказалась замужем, и Ярик, конечно, не пошёл по новому адресу. А познакомился с братом её Виталием, кончающим гимназию, а на будущий год хочет в Ростов в университет. Такой светлый умный юноша, звал его заходить к Харитоновым, когда будет в Ростове.

Никого не нашёл! Но все уличные углы, впадины, тупички, скамьи под акациями, сейчас голыми, мреяли Ярославу, что помнят, остались верны, благодарят за возврат.

А на улицах уже продавали для кого-то букетики фиалок и подснежников. И такие свежие, цветущие, уже в весеннем опоминаньи мелькали лица девушек, прелестные как нигде.

Необъяснимо, но почему-то он должен был искать только на следах своей юности.

А свою родную гимназию? Пошёл туда.

Какое волнение! – лестница будто стала уже и короче, чем была в детстве. И тот же самый сивый цербер Лука Семёнович с шишкою на лбу, старый унтер, в восемьдесят лет как из железа, хватку его руки помнил и Ярик, и всякий, кому досталось. Около учительской дождался перемены – и любимого словесника Юлия Константиновича, – с годами ярче всех он задержался в памяти: как разбирал и открывал им в русской литературе, что не видно по поверхности, как ярко говорил о человеческой свободе. Теперь он узнал Ярика не сразу, а лишь после того как назвал фамилию. Изменился же и он! – поседел и лицо нездоровое. Постояли минут пять у окна в коридоре. Узнав, что Ярик в отпуску с фронта, спросил, как там настроение. Ярик ответил, что бодрое, готовимся к весеннему наступлению, прекрасно снабжены, уверены в победе. Юлий Константинович только усмехнулся: «При нынешнем положении на верхах трудно рассчитывать на победу.» И с такой неприятной усмешкой, и так оскорбительно Ярику пришлось: ну откуда он знает? и как он может судить о фронте? Звонок – и попрощались. Не такой встречи ждал, обидный осадок.

И ещё один случай днём на Садовой поразил Ярика. Солдат при костыле с двумя георгиевскими крестами и с медалями на шинели, народ перед ним расступался. Вдруг он подошёл к вышедшей из магазина даме и, козыряя, что-то сказал. И дама быстро достала из ридикюля и дала ему ассигнацию. Ярик остановился, поражённый: раненый георгиевский кавалер просит милостыню? Невиданно! Но тут же к солдату подступил штатский и, взяв его под руку, стал тянуть прочь, что-то говоря. Солдат упирался. Стали останавливаться прохожие, раздались голоса: «Куда ты его тянешь?… Герой! Он кровь за нас проливал!» Закричала другая дама, что от фараонов житья не стало. Штатский, видимо полицейский агент, кричал, что это вовсе не солдат, а мазурик переодетый, «мы его знаем! он и не хромой!». Полнолицый бритый господин в богатой шубе и шапке: «Кто это мы?», – и требовал, чтобы агент показал удостоверение. Тот просил не вмешиваться, а пусть покажет свою увольнительную этот самозванец. У края тротуара стояла баба с деревянной лопатой, сказала Ярику: «Моего сыночка убили, а эта сволота понаехала, зарабатывает, жалобит людей.» Но толпа густела, кричали в несколько голосов, и все на агента. Ярик шагнул вступить, но тут агент достал турчок и резко засвистел. И с угла сюда заспешил рослый городовой. Агент сорвал колодку с крестами с шинели жулика. Хорошо одетая толпа стала расходиться и слышалось: «Опричники!»

Мало того, что спекуляция жулика, но эта нескрываемая ненависть к полиции поразила Ярика.

Он мало прожил в Ростове – а уже впечатлений! Не поверил бы на фронте, что тут так густо, быстро наберётся.

А между тем мама, не признавая, не ощущая, что он командир роты, – целиком хотела захватить в дом своего неразумного упрямого мальчика, со страхом щупала рубцы его ранений у плеча и в ноге, властно хотела иметь его подле себя и даже лучше бы после десяти вечера уже дома, чтоб не волноваться. С уважением слушали домашние, и Дмитрий Иваныч, рассказы о фронте, притихла и Лялька пятилетняя, а Ярик не полно им открывал, чтоб не пугать маму. Да разве вмещался тот его мир, те два с половиной года – в эту неизменённую квартиру?

Но и мама же сшила ему в подарок, заказала по старой мерке, френч и светло-синие офицерские диагоналевые рейтузы по форме мирного времени. Оказалось, Ярик похудел, на боках ему широковато, но уж и не время для ушивки. А хотелось пощеголять по Ростову в новом френче со вшитыми галунными погонами, а то и на шинели и на гимнастёрке у него были фронтовые матерчатые. Отнёс нашить галунные и на шинель. Так ведь к этим рейтузам не подходили и сапоги его, подбитые мехом и смазанные жиром, – пошёл (с Юриком) покупать и щегольские сапоги с твёрдыми голенищами.

Четырнадцатилетний Юрик жадно не отходил от брата и всё расспрашивал, расспрашивал. Он рос не изнеженным, но зовким на всё военное, уже сейчас верный оруженосец. Воинственно вёл себя и на донских лодках и зимой на катках, – и угадывал Ярик, как он приёмчиво вступит в военное училище, уже сейчас бы ему быть в кадетском корпусе, а не в реальном, – да не хватит на него этой войны. И Ярослав рассказывал ему безо всяких привлекательностей, не заманивать.

Но и все разговоры их с братом, и весь семейный обычай вдруг сотряслись: грохнула петроградская революция и посыпалась, посыпалась на Ростов стаями новостей. И что в ком оставалось своё, затаённое, собственное, – всё отлило, ушло в землю, съёжилось, а груди разрывало вдыхать и выкрикивать, и горла