В лабиринтах ходов указателей нет, кто не знает каждого поворота – заблудится.

Тишина стояла вокруг – полная, ни выстрела, ни стука повозки, ни человеческого голоса. Не представить, какое множество людей тут закопалось в норах и дышат.

Если действительно революция – то какая ж война? Войну сворачивать. И то хорошо.

Революция! Всё-таки есть в этом звуке что-то влекущее, зовущее.

Интересно, что Санька. Да впрочем Санька всё больше манную кашу размазывает.

Дошёл до батальонного командного пункта. Дверь у них навешена не самодельная, а где-то в деревне снята, с фигурными филёнками.

И внутри обстроили два помещения: первое – телефонистов и связных, а за перегородкой, в том же блиндаже, ещё офицерская комнатёнка.

Солдаты лежали на соломе, сидел телефонист на чурбаке.

– Есть кто? – кивнул Гулай на второе помещение и постучал туда.

По утреннему времени думал найти только дежурного офицера, он и был, Офросимов опять, – но кроме него за столиком сидел и командир батальона – маленький остроусый подполковник Грохолец.

– Разрешите, господин полковник? – пригнулся Гулай в дверце.

– Да, да, – озабоченно кивнул тот. Он сидел за столом без шапки, без шинели, маленькая голова его лысая, а с дерзким островным чубком посреди темени.

Натоплено у них тут было. Офросимов, тучемрачный, тоже сидел без шапки, но шинель перехвачена ремнями.

Грохолец слегка кивнул, чтоб садился подпоручик. А стулья все – чурбаки с поперечными набоинами.

Гулай сел верхом, тоже шапку снята.

По виду их он понял, что – знают. И не спросил.

Грохолец, известный своими острыми шуточками перед солдатскими строями и в офицерских компаниях, за то всеми любимый, шуточки его всегда были кнутики подстёгивающие, – и сейчас сидел такой же маленький и острый, но вся острота его вскрученных усов и прокалывающих глаз была бездейственна.

Гулай не спросил – но и они не удивились его приходу и молчанию. Это молчание так и стояло тут до него. И от этого стало ещё понятней.

Офросимов со своей земляною силой сидел, сам себя обхватив вкруг руками, как бы удерживая не вскочить.

И это их озабоченно выжидающее сидение осадило в Гулае его радостное постукивание – и он невольно перенял их мрачность.

– Но при чём тут Петербург? – трудно выговорил Офросимов. – Да армия не допустит!

– А что именно в Петербурге, господа? – уже в полном тоне озабоченности спросил Гулай.

– У образованных нервы сдали, – выдавил Офросимов.

Со всей остротой своей и Грохолец не мог сообразить больше, чем узнал:

– Восстал петроградский гарнизон. Власть захватили 12 членов Думы. Все министры арестованы.

– А… Государь? – невольно сразу спрашивалось. (В прежней привычке Гулая было – говорить «царь», как все говорят в обществе, но среди офицеров это звучало грубо.)

– Ничего не известно.

– И неужели дело членов Думы арестовывать министров? – выдюживал, высиживал из себя Офросимов. – Да ни за что армия не допустит!

– А откуда известно? – добивался Гулай, уж про немецкий плакат что теперь.

– Слухи, – пожал узкими плечами Грохолец. – Но уже по всем телефонам, через всех солдат.

– Но если так, – соображал Гулай, – тогда почему ж командование прямо не объявит?

Грохолец медленно поводил головой в кивке, как бы узнавая невидимое, пришедшее:

– Начальник дивизии сейчас вызывает командиров полков – и… – и? – ещё удивлялся, – полковых священников.

И вот эти священники – как на панихиду – больше всего и убеждали.

Офросимов сидел крутой тучей.

И уже не на шутку передалось Гулаю – нет, тут не забавой пахнет. И он тоже сидел – хмурой глыбой.

А тонкий, подвижный командир батальона, при своей части и при оружии, готовый и к бою и к смерти, как всегда, – что мог?…

Вся острота его была упёрта во что-то тупое, неизвестное.

Со всеми их чувствами и мыслями ничего от них не зависело – а как решит начальство.

Именно в дни наибольшего напряжения – наименьшая возможность восстановить силы. Две ночи подряд полностью разрушили Рузскому, не отдохнёшь и днём. И эту третью ночь грозили развалить, – но после двух часов ночи пришёл, наконец, второй Манифест – и, кажется, государственный кризис кончился. И Рузский велел Данилову ни за что себя не будить, лёг со снотворным, расслабился, заснул.

Данилов бы тоже охотно всхрапнул, но – должность начальника штаба, да и сложением он был куда крепче Рузского, да и моложе.

Оставалась, кажется, только техника: передать в три своих армии, и на Карельский перешеек, и в Балтийский флот все полученные свыше документы – ещё раз отречение Николая, отречение Михаила, приказ №1 Николая Николаевича, – и сдыхались, и спать ложись. Но не тут-то было.

Последовал телеграфный вызов с необычным соединением: от Западного фронта. Квецинский вызвал Данилова. И передал, что главкозап – в большой тревоге и недоверии (не объяснил – кому не доверяет, но получалось так, что Ставке): Манифест Михаила ничьей подписью не скреплён – и, стало быть, недействителен. И Эверт не хочет его публиковать, пока не получит решения остальных Главнокомандующих.

Тут и Данилову просветило: действительно! Манифест Николая скреплён Фредериксом, а Михаила – никем. Неряшливость, неумелость – или тут какой-то смысл?… Очень стал осторожничать Эверт… Однако и будить Рузского не мог Данилов взять на себя. Пусть у Эверта Манифест и полежит.

Хотя, например, все волнения в Балтийском флоте и Ставка, и штаб Северного фронта объясняли именно задержкой первого Манифеста: если бы сразу его объявили – никаких бы волнений и не было.

И с Северного – Манифесты потекли. И Ставка предполагала, что всё течёт нормально. Досылала запрос: сообщить, как будет принято объявление актов войсками и населением.

Но тут Болдырев досмотрелся и принёс Данилову: в приказе №1 Николая Николаевича была фраза: «витязи земли русской! – знаю, как много готовы вы отдать на благо России и престола…», – но какой же к чертям теперь престол, если мы передаём отречение Михаила?

Действительно, получалась несуразность. И Манифест Михаила и приказ Николая Николаевича просто помечены одним и тем же 3 марта, а часы не ставятся, – и вот поплывут недоумения по всем войскам.

Болдырев предлагал: сократить «и престола», оставить только «благо России». Но Данилов и вообще был служака, и к Николаю Николаевичу у него оставалось старое почтение совместной службы, – как это сократить Верховного Главнокомандующего? мы не имеем права. В тот момент, когда великий князь писал, – престол ещё был.

Будить Рузского? Опять же нельзя. Стал звонить Лукомскому: может быть, приказ великого князя пока задержать до выяснения? Верховный сам исправит? Лукомский тоже стал в тупик: задерживать не имеем права, а может быть так истолковать – что и отречение Михаила сошло к нам с высоты престола? – Нет! будут везде тяжёлые недоразумения, кто поймёт эти тонкости? Тогда, предложил Лукомский, пустить приказ Верховного заметно раньше Манифеста? – Но это уже упущено, мы спешили передать Манифесты. – И правильно.