– А что, панове, – вдруг поднялся в рост пан Подкова. – Есть у меня в обозе с полдюжины бочонков доброго меда десятилетнего. Прикупил его в Гомеле по случаю. Вез пана Глуховского порадовать, ну так грех было бы столь славное собрание не угостить.
Сказано – сделано.
Вскорости два казака из сотни Подковы принесли, тужась, солидный бочонок – старый, от времени уже темный. И, вот диво, с печатью восковой, серой и оплывшей на затычке. Такие меды варят особо да хранят для случаев важных – вроде свадьбы… Ну или поминок.
Не иначе, из погреба какого пана зацного и моцного, прикинул Балицкий. Вероятно, вконец разорился хозяин, раз уж такое сокровище на торг выставил.
Тут уж гости забыли обо всем. Известно, что добрый мед всяко лучше бунтовщиков да колдунов!
Выпили по кубку, и первым свой осушил Подкова. Вот лишь немец пил так, словно бы помоев, а не доброго хмельного ему поднесли. И вправду говорят, слабовата немецкая порода против ихней, сарматской!
Как и не было бочонка. И расщедрившийся пан Ян сходил за вторым, который приволокли уже не казаки, а его шляхтичи.
Так что не все ушли с пира своими ногами.
Да только не таков старый шляхтич Балицкий, чтобы упиться до потери сознания.
Не шатаясь почти, дошел он до флигеля, где камора его была.
Тяжелела голова, непривычно клонило в сон. Хоть и прежде случалось ему выпить да съесть не меньше.
«Старею, видать!»
Прилег, прикрыл глаза. Поворочался с боку на бок.
Сон не шел. Не мог пан Юрий избавиться от чувства, что должно случиться что-то…
Точило нечто изнутри его душу, точило неотвязно…
Подумав, он встал и спустился в каморку, где дремал его ближний слуга Остап Пашута – хлопец лет двадцати, которого за ум и сметливость маршалок выделял.
– Вот что, Пашута, – молвил он, растолкав слугу. – Ты это, присматривай за гостями…
– То есть как это, пан маршалок? – не понял джурка. – Чтоб чего не украли? Аль видели чего, пан Юрий!
– Видел бы, другой был бы разговор! – отрезал шляхтич. – Просто присматривай! Знаешь ведь, что в королевстве творится…
И только после этого сон все же взял над ним верх…
И привиделся ему сон жуткий да мрачный.
Будто находится он в плену у каких-то темных монахов. Спутанный, в пещере огромной.
Прямо перед ним – алтарь гранитный, а за алтарем – как бы царские врата в храме.
И сияют они мертвенным гнилушечным светом, мерцая.
А у алтаря стоит некто высокий, в таком же монашеском облачении, как пленившие его, пана Юрия, да только словно надето оно не на человека, а… и подумать-то страшно!
Тот что-то говорит – слышны слова, тяжелые и непривычные человеческому уху, забытые много веков назад…
Голос гулко отражается от стен, въедаясь в мозг, разливаясь по нему страхом.
И вот тьма под капюшоном обратила свое внимание к старому маршалку.
И вот он уже на алтаре, и фигура в черном балахоне нависла над ним. И снова голос, читающий заклинание на древнем языке, раздается под сводами пещеры. Взмах ножа – рука медленно и неизбежно опускается к животу…
Вот-вот жадно вонзится в тело.
«Какой страшный сон!!» – подумалось пану Юрию.
И впрямь не труслив он был, но страшно стало. Самое время проснуться…
Но проснуться никак не удавалось.
Казалось, тысяча ледяных игл пронзила его, холод застыл на сердце…
Потом нож опустился, и пан закричал, пронзенный страшной, неподдельной болью.
И умер он, так и не узнав, что не во сне привиделась ему невыносимым огнем палившая нутро холодная сталь отточенного клинка.
– Ну хватит, Петро! – положил руку на плечо товарища казак. – Подох ведь уже шляхетский пес!
– Оно и верно, – ответил вахмистр да слизнул с турецкого кинжала кровь. – Будут они Басаврюка знать!..
А по улицам Остророга уже растекались группки звенящих оружием беспощадных убийц.
И некому было им помешать – все защитники валялись в дурманном ядовитом сне, навеянном неведомыми травами, что подмешал хитроумный пан Ян в пиво да мед на привале…
Нет, не все гайдуки да шляхтичи валялись пьяные вусмерть – иные все ж смогли саблю из ножен достать да раз-другой выстрелить, но мало было таких.
И врывались гогочущие победители в оглашенные храпом казармы, разоружали и связывали беспомощных шляхтичей с гайдуками князя Остророжского.
Некоторых дворян прикалывали во сне, но больше стаскивали на площадь для грядущего действа.
В замке все же несколько десятков слуг и надворных солдат смогли организовать слабый заслон на пути к княжеским комнатам. Но недолго продержались – смели их казаки.
Басаврюк рубил без пощады; каждый взмах его падал смертью. Казаки с ожесточением кололи всех вооруженных шляхтичей, пороховой дым густыми облаками ходил по залам; кровь, смешанная с рассыпанным порохом, залила паркет, на котором лежали, между множества трупов, лепные украшения потолка, обрушенные от выстрелов.
Разъяренные победители ломали мебель, били стекла и зеркала, обдирали дорогие шпалеры и гобелены…
Князь не успел пробудиться, а уже скручивали его ремнями да били нещадно, таща прочь из дворца.
Семья князя в отчаянии пыталась укрыться в костеле, но упали выбитые двери. Упали, и толпа казаков вслед за своим предводителем ворвалась в храм.
Выволокли жену князя, дочь самого Четвертинского, да трех ксенжничек, уже просватанных за Потоцких, Чарторыйских и Браницких, да сыновей.
Старший укусил казака, вязавшего его, и тот, будто цыпленку, свернул шею пятнадцатилетнему Яну- Владиславу, оказав юноше сгоряча великое благодеяние.
А на площади уже разводили костры, ставили на них большие казаны, и примерялись – поместится туда, кто целиком или частями варить заживо придется.
И те, кто вчера еще кланялся шляхте да чтил князя благодетелем, споро таскали дрова да воду.
– Ну что, княже, – обратился к связанному, полуживому Стефану Басаврюк. – Отца моего, да братьев пятерых, да детей их, что еще от груди не отняли, гетман Потоцкий в котле сварил живьем. Теперь вот моя очередь черту борщ готовить! Но ты не бойся, тебя я варить не буду…
И обратился к ждущим с горящими глазами своим людям:
– Девок княжьих возьмите… Да только не всех сразу, а то сдохнут слишком быстро.
Не было среди стащенных, согнанных, ничего не понимающих и плачущих людей лишь членов семейства покойного маршалка, которому предчувствия не помогли от господина беду отвести.
Судьба подарила им лишний год.
Ибо через год шальной казачий загон спалит хуторок Балицких. И из всей семьи спасется лишь дочка Мария, отцовская любимица, успеет убежать в лес. И проживет еще две недели, пока не наткнется на табор беженцев немецкий наемный отряд.
С гоготом выберут девчат покрасивее, загонят в пустую хату. А вечером офицеры возьмут Марысеньку к себе на пир, устроенный в разоренной церквушке.
Под утро вернется она, шатаясь, залитая слезами, а еще через час, неприметно сплетя жгут из рваной своей сорочки, повиснет тихо в темном углу…
