— Не нарывайся, — сказала мама.

— Ненавижу тебя, — прошептала Астрид, задыхаясь от ярости. Мимо проехала красная машина, и она решила заменить про себя слово «янтарный» на «красный». Смотрите, сказала она вслух, какая красивая красная машина. Вот проехала еще одна, и она сказала, правда, очень красивый оттенок красного.

Теперь у нее все красное: красная одежда, красное покрывало, новая красная зубная щетка в новом держателе в ванной, ковер в комнате красноватого тона и т. п.

Астри Пре-красная.

Мама, конечно, догадывалась, что дело нечисто, но не до конца.

Но сейчас мама в отъезде, так что Астрид уже не нужны лишние «б», слова на амб-, красный пароль и все остальное. С Майклом совершенно неинтересно играть в «красный». Астрид решила как-нибудь упомянуть Амбер при Магнусе, но пока ее всякий раз в последний момент что-то останавливало. Она не понимает, что именно. Ей почему-то кажется, что это будет подло, даже жестоко — все равно что ткнуть лежащего зверька палкой. Но тем не менее она обязательно скажет что-нибудь такое Майклу, чтобы посмотреть, как он отреагирует.

Она вытащила кассетку и вставила в прорезь вторую, потому что ужасно сильно надеялась, что это та запись с рассветами, первая запись «начала начал». Она нажала кнопку перемотки, потом пуск.

Сзади незаметно подошел парень-консультант и хлопнул ее по спине.

— Эй, — сказал он, — ты че, читать не умеешь?

На мониторе, присоединенном к камере, была надпись: Уважаемые покупатели, убедительно просим вас не включать модели самостоятельно. При необходимости обратитесь к продавцу-консультанту.

Астрид нажала паузу.

— Назови три причины, почему я должна подчиниться, — сказала она.

— Потому что я так сказал, — сказал парень. — Потому что камера — не твоя. Она продается. Вот купишь — и делай с ней что хочешь.

— Не стоит быть таким безапелляционным, — заметила Астрид.

— Че? — сказал парень.

— Во-первых: твои причины — полный отстой, — сказала Астрид. — Во-вторых, это демонстрационная модель, так? А значит, будет списана с бюджета компании в числе прочих. Так что ты мог не хамить и дать мне спокойно досмотреть кассету. Я прекрасно знаю, как с ней обращаться, не собираюсь ее ломать и все такое. И в-третьих: если ты еще раз хлопнешь меня по спине, я напишу на тебя заявление в дирекцию магазина о домогательствах к тринадцатилетней покупательнице, потому что хлопок по спине — это физическое оскорбление, а я бы не хотела никуда жаловаться, потому что это — тоже отстой.

— Чего-чего? — сказал парень. Вид у него был ошарашенный. И вдруг он рассмеялся.

— А ты остра на язычок для своих лет, — заметил он. — Но, к сожалению, еще не доросла, а то бы я пригласил тебя куда-нибудь.

— Ага, я бы так и побежала, — ответила Астрид, рассматривая камеру.

Он оказался ничего. Позволил ей досмотреть вторую кассету, не приставая и не мешая. Но на пленке не было ничего, кроме чередования убыстренных кадров перехода от тьмы к свету, и снова, и снова. С каждым началом дня тьма на экране вновь рассеивалась. И постепенно превращалось в молоко, хотя в воспоминаниях Астрид все дни тогда начинались далеким темно — синим тоном.

И ни одного предрассветного кадра с Амбер.

Ни одного. Словно она стерла себя нажатием кнопки, или хуже того — ее вовсе не существовало, Астрид просто ее выдумала.

Астрид просмотрела пленку дважды. Потом вытащила кассету, захлопнула крышечку камеры и направилась к выходу из магазина.

— Что так рано? — окликнул ее тот парень-консультант. Он был намного старше Астрид — примерно возраста Магнуса. — Ты забыла свои кассеты, — сказал он. — Они что, не нужны тебе?

— Я все посмотрела, — сказала Астрид.

— А что там на них? — спросил парень. — Может, ты?

— Нет, — сказала она.

— Если дашь мне номер своего мобильного, — сказал парень, — я дам тебе три чистых кассеты, за так. Согласна?

— Не нужны мне кассеты, — сказала Астрид.

— Как это — они всем нужны, — сказал парень.

— У меня больше нет камеры, — сказала Астрид.

— Может, тебе нужно что-нибудь другое? — спросил он. — Батарейки, наушники для плеера или айпода? Кстати, у тебя плеер или айпод?

— Мне ничего не надо, — сказала она.

— Ну тогда просто дай мне свой номер, — сказал парень. — Пожалуйста. Не бойся, я подожду, пока тебе стукнет пятнадцать. Честное слово. Через два года в сентябре твой телефон зазвонит, и ты услышишь: привет, это та самая девчонка с небесно-голубыми глазами? А ты меня помнишь? Не хочешь сходить со мной сегодня в кино в кинотеатр по соседству?

— Я не могу дать тебе свой номер, — сказала Астрид.

— Почему? — спросил парень ей в спину через распахнутую дверь. — Я что, урод какой-то?

— У меня нет мобильника, — сказала Астрид.

Теперь его голос доносился до нее уже через головы прохожих.

— Эй! Я дам тебе отличную скидку на мобильник!

Так что когда Астрид спохватилась и вспомнила, как она расстроилась из-за того, что на кассетах не было ничего стоящего, остановившись перед витриной какого-то магазина, чтобы проверить, глядя в отражение, правда ли ее глаза небесно-голубые, оказалось, что сейчас она расстроена не так уж сильно, и все благодаря мелкому происшествию в магазине.

Впрочем, она помнила почти всё и без всяких записей. Вот позавчера вдруг, т. е. без всякой причины она вспомнила, как однажды они с Амбер шли мимо какой-то фермы, и из ворот вылетела огромная псина и стала лаять на них, словно вот-вот собиралась броситься, прямо слюной брызгала, и тут Амбер заорала, затопала ногами и пошла на нее не переставая кричать — и собака отступила, и прекратила лаять, словно от изумления, и отступила, а Амбер осталась стоять на дороге победительницей.

Астрид и не подозревала, что это сохранилось в ее памяти.

Она уже не может точно вспомнить, как выглядела Амбер. Нет, ну как досадно, что кадры с их уборщицей остались, а с Амбер — ни одного.

Она помнит, что однажды Амбер сделала что-то ужасно смешное, настолько смешное, что она, Астрид, хохотала и не могла остановиться и даже каталась по траве, но сейчас вот не может вспомнить, над чем же она так смеялась. Зато она помнит само ощущение смеха. Еще она ясно помнит свои ощущения, когда они с Амбер стояли прямо напротив каких-то местных, и что тех страшно напрягало, что они их так откровенно разглядывают. Такие вещи, ощущения, и стоило помнить, а не лица людей, или как они были одеты, и где именно они стояли, и сколько их было. Ведь никто никогда не потребует у нее доказательств, что это были за люди; это не ее забота. Пусть этим займутся другие. Ее призвание — в ином. Быть на месте, видеть.

Еще Астрид не верит, что ее мать уехала в какое-то там кругосветное турне, как она им объявила. Астрид считает, что дело тут в другом. Это — отстойное выполнение родительских обязанностей. И последствия будут о-го-го. Это — доказательство нулевой ответственности. Это событие из той же оперы, что развод родителей, смерть или тяжелая болезнь бабушки или дедушки — например Альцгеймера, когда они переезжают в семью родственников, такие жалкие, и уже никого не узнают, и не могут самостоятельно принимать пищу — из-за этого зрелища у некоторых детей также возникают пищевые нарушения, или привычка наносить себе увечья, до чего Астрид, конечно, не докатится, поскольку это страшно заурядно; навскидку она может вспомнить по крайней мере трех девочек, которые наносят себе порезы и не скрывают этого, причем лишь одна из них не полная дура; Астрид знает еще двух-трех девочек, которые стараются не демонстрировать эту привычку, а еще у них в школе точно есть три девочки с явными пищевыми заскоками, уж о них-то трудно не знать. Так что обитателям этого дома, их чокнутой семейке крупно повезло, что она, Астрид, не из тех, кто выкинет такую глупость.