Позже генерал Воейков писал мне: 'Когда заходила речь о вашей деятельности, Царица всегда лично мне выражала полное к вам доверие и благорасположение, но в одном вопросе была против моего постоянного ходатайства перед Его Величеством - о назначении вас Петроградским градоначальником'.

И, действительно, 22 сентября того же года, в письме Государю, Царица пишет, между прочим: 'Протопопов ищет заместителя Оболенскому, так как это более чем необходимо. Он, было, наметил Спиридовича, я сказала, что нет, что мы с тобой это обсудили еще раньше и нашли, что он больше подходит для Ялты, чем для столицы'.

Прощальной аудиенцией у Царицы как бы ставился последний штрих на моей службе в царской охране. Десять с половиной лет я мог с успехом выполнять возложенную на меня почетную обязанность только благодаря моим подчиненным и моим начальникам. Первыми у меня были младший чины охраны т. е. запасные унтер-офицеры армии, гвардии и флота, и жандармские офицеры: полковники Эвальд- Измайлов, Управин, Невдахов, Озеровский. Таких подчиненных, по их редко хорошим служебным и нравственным качествам, могла дать только Русская Императорская Армия.

Моими начальниками были: министр Императорского Двора граф Фредерикс, как главный начальник охраны Его Величества (1906-1916) и Дворцовые Коменданты, генералы: Трепов (1906-1907), Дедылин (1907-1913) и Воейков (1913-1916). Эти, столь разные по характеру и по уму четыре человека, были по отношению ко мне настолько хорошими начальниками, что я затрудняюсь сказать, который из них был лучше.

Все они своим доверием, своею поддержкою, своими поощрениями лишь помогали нам свято и толково исполнять наш долг.

Наконец, я распрощался и с генералом Воейковым. Мы были связаны только службой. Но эта служба спаяла нас, и я унес о нем самые лучшие воспоминания, как о человеке и начальнике.

Той осенью общественно-политические круги столицы были в большом волнении. 'Батюшинская комиссия' (Контрразведка Северо-Западного фронта и Комиссия по борьбе со спекуляцией) арестовала за спекуляцию банкира Рубинштейна, известного всем под именем Мити Р., а Департамент Полиции директор Климович арестовал Ф. Манасевича-Мануйлова. Это были два события, о которых говорил и спорил весь Петроград. Оба арестованных дружили с Распутиным. Рубинштейн давал деньги на благотворительные учреждения А. А. Вырубовой и говорил о том направо и налево. Задавал приемы, вел крупные дела.

Мануйлов состоял в распоряжении Штюрмера и исполнял обязанности начальника личной охраны Распутина. Прославился в деле Ржевского-Хвостова. Дела двух арестованных как-то странно сплелись в один клубок с именами Распутина и Вырубовой, что увеличивало сенсацию. Догадкам и предположениям не было конца. Особенно интриговал всех арест Мануйлова. Директор Департамента Полиции Климович, ставленник Алексея Хвостова, как бы продолжал политику интриг своего провалившегося с таким треском патрона. Ухаживая подобострастно за 'Старцем' и Вырубовой, Климович, в сущности, интриговал против них, направляя свои удары на их друзей: на Штюрмера и Мануйлова. Воспользовавшись отсутствием Распутина, он подстроил арест Мануйлова, которого своим непротивлением как бы предал Штюрмер. По плану Климовича, Хвостов, родственник уволенного Алексея Хвостова, договорился о каком-то деле за известный гонорар. Хвостов принес Мануйлову на квартиру несколько тысяч рублей, пронумеровав бумажки. Сделка состоялась. Но как только Хвостов вышел из квартиры Мануйлова, туда поднялась сидевшая в засаде полиция. Произведя обыск, нашли помеченные деньги, составили протокол и арестовали Мануйлова. Дальше пошли показания Хвостова и т. д.

Так был разыгран классический пример 'провокации' для любой полицейской хрестоматии. Штюрмер понял, что арестом его чиновника 'за взятку' били рикошетом по нему, и ополчился еще более на Климовича, от которого вообще уже давно хотел отделаться. Мануйлова хватил удар, а Климовичу пришлось расстаться с Департаментом Полиции после убийственного доклада Государю Штюрмера. Климович ушел, но ушел в Сенат, который ему в свое время был обеспечен, лишь бы он согласился быть при Алексее Хвостове директором. Но Мануйлов был тесно связан с Распутиным, был своим человеком в нескольких газетных редакциях, хорош с артистическим (хотя и не первой марки) миром, а главное, уже двадцать лет был чиновником Министерства внутр. дел и носил Владимира в петлице, который, действительно, заслужил за то, за что офицера армии наградили бы Георгиевским крестом. Не мудрено, что об аресте Мануйлова говорили все и вся, и во всю. Скромный по уму, хотя и хитрый, Климович не соображал, что скандалом Мануйлова он прежде всего подрубал тот сук, на котором сам сидел. Своим, не по разуму, усердием, он уже нанес вред правительству поддерживая некогда в Москве группу правых террористов, а позже он также навредил и Белому движению, при Врангеле, будучи одурачен большевиками с их трестами. Так уподоблялся он то Крыловскому медведю, дуги гнувшему, то его героине 'под дубом вековым'...

Но почти одновременно с Климовичем был уволен и министр Внутренних дел Александр Хвостов. Серьёзные круги волновались - кто будет назначен на этот важный пост, всегда имевший в России первейшее значение. Мне, благодаря новому назначению, пришлось тогда побывать во многих учреждениях, знакомиться с новыми людьми, много говорить о текущем моменте. Впервые, после десяти лет службы при Государе, со мной говорили просто про Двор, про Царское Село, не боясь, что я оттуда и подчинен Дворцовому коменданту. В этих, белее откровенных теперь со мной разговорах, имя Распутина упоминалось всегда, и всегда в очень нехорошей окраске. Распутин лишь в первых числах сентября вернулся из Сибири, куда с ним ездили на богомолье его поклонницы. Ездили поклониться святителю Иоанну Тобольскому. В Петербурге много говорили про это богомолье, но в его серьёзный религиозный характер не верили, а он, безусловно, был. Оказывается, мы, царскоселы, гораздо серьезнее смотрели на всю идейную религиозную сторону 'Распутинщины'. Здесь на все, что было связано с ней, смотрели гораздо проще, чем мы. Для нас, во всех этих разговорах, Царица была Императрица и только.

Здесь она понималась только, как женщина со всеми женскими недостатками характера. Мы знали больше, чем здесь. Мы знали всё нехорошее, что делал Распутин, но знали и то небольшое, что было у него хорошего; здесь верили только дурному, не желая знать ничего хорошего. Для нас А. А. Вырубова была его фанатичной религиозной поклонницей, здесь она считалась его любовницей и только. Да простит меня Анна Александровна за то, что я это говорю, за эту вульгарность, но, не веря ей, я только повторяю, что тогда 'говорили' в столице, что передавалось в провинцию и что, с другими слухами и сплетнями, подготовило, в конце концов, необходимую для революции атмосферу, или, как говорят французы, - 'ле климат'. Здесь всё упрощалось, делалось более понятным, вульгарным, скверным.

Образ жизни Распутина в Петрограде давал право смеяться над всеми этими религиозностями, богомольями по святым местам, над всем иным хорошим. К этому времени Распутин уже совершенно определился, как человек последних месяцев своей жизни. Распутин пил и кутил без удержу. Когда домашние в слезах упрашивали его не пить, он лишь безнадежно махал рукою и говорил: ,,все равно не запьешь того, что станется. Не зальешь вином того, что будет'. Махал рукой и снова пил. Больше, чем когда-либо, он был окружен теперь женщинами всякого сорта. После ареста Мануйлова, его уже совершенно никто не сдерживал.

Распутин осмелел, как никогда. Среди своих поклонниц и приятелей он высказывался авторитетно по всем вопросам, волновавшим тогда общество. Годы войны очень развили его политически. Теперь он не