— Триста баллов. — Сказал Халк. — Если дернешься еще раз, будет четыреста. Еще раз — пятьсот. Понял меня?

Грег, морщась и отплевываясь, кивнул головой.

— Ты покинешь ранчо с утра, после чего не будешь иметь права сюда возвращаться. Если твой браслет будет засечен в радиусе пяти километров от ранчо, то каждый раз, когда это будет происходить, ты будешь терять еще по сто баллов.

Грег изводился от боли, потому что пальцев, лежащих на плече, Халк не разжал.

— Ты хорошо меня услышал? Хочешь еще раз попробовать помахать руками? — Ледяной голос Халка просачивался сквозь болевые пульсации в голове Грега.

— Отпусти! — С ненавистью прохрипел он. — Я все понял.

— Свободен. — Коротко и зло бросил Халк. — Вон отсюда.

Едва сумев подняться на ноги и определить, где находится дверной проем, Грег, прижав руку к плечу, выбежал из кабинета.

Янка плакала. Сидела позади женского барака в темноте и растирала льющиеся градом слезы по лицу. Впервые за все это время она была в отчаянии.

В ночном воздухе, будто напоминая в недавнем провале, витал запах гари.

Все пошло не так! Все вышло совсем не так, как она планировала. Грег почему-то предал ее, Халк оказался совсем не таким, каким должен был, обман раскрылся, не успев состояться, а будущее теперь выглядело не просто мрачным, а ужасающим. Вместо комнатушки в особняке, вместо увеличения зарплаты, вместо улучшения жизни, на которые Янка так рассчитывала, на горизонте нынешнего утра маячили стены тюрьмы в тюрьме — Верховного Суда Тали.

От одного упоминания имени этого заведения, кровь стыла в жилах.

Не понаслышке Янка знала об этом суде, недаром провела она в заключении почти два года, собирая любую, имеющую значение информацию от каждого, кто готов был ей поделиться. А о Верховном суде всегда говорили всегда одно — никогда и ни за что не окажись там, потому что именно в этом месте раскрывается настоящий смысл слова «беда». Туда отправляли тех заключенных, кто, по мнению работодателей, не сумел показать удовлетворительного поведения в обычных условиях и к кому должны будут примениться дополнительные меры по исправлению «характера». А исправлением характера в пяти случаях из десяти являлся публичный расстрел или повешение, в трех случаях каторга, редко когда что-то другое. Поговаривали, вроде, про что-то еще…. но редко.

Рассматривавшие дела судьи не отличались кропотливостью чтения о совершенных нарушениях, им хватало того факта, что человека признавали негодным даже для жизни в Тали. А что тогда можно было говорить о жизни где-то еще? Да и вообще, о дальнейшей жизни…. Таких отбросов просто перемалывали за ненадобностью, потому как если не сумел приспособиться ни к одному месту на этой планете, так зачем впустую тратить воздух и топтать землю, предназначенную для более способных индивидов.

Янку знобило, несмотря на то, что от прогретой за день земли поднималось тепло.

Жесткая сухая трава царапала ноги и впивалась в бедра. Янка поерзала на комковатой земле и обхватила себя руками, стараясь согреться. Куда теперь идти, что делать?

В бараке оставаться было нельзя — каким-то образом прознавшие правду женщины, отстраненно молчали, изредка перешептываясь меж собой. И даже когда нависала зловещая тишина, она была наполнена такой враждебностью, что Янке хотелось бежать оттуда, куда глаза глядят.

Ну, почему же ей так не везет? Почему?

Янка всхлипнула и опустила голову.

Почему жизнь не хочет выдать ей хотя бы один счастливый билетик? Почему за все приходится бороться, кричать, вырывать, отгрызать и завоеванное прижимать к груди, чтобы не отобрали другие? Почему никто никогда не хочет помочь? Есть ли где-то на земле вообще место, где ей было бы хорошо? Где ее любили бы, поддерживали, понимали….

Подняв усталое зареванное лицо к небу, Янка не увидела ничего, кроме одиноко висящей луны, смотревшей на нее — толстую некрасивую — с укоризненным молчанием.

Если раньше были силы бороться, то теперь их не осталось совсем. Не осталось желания спорить, драться, отвоевывать лучший кусок, махать руками, чтобы получить что-то. Эта ночь незаметно и тихо обнажила ту суть, которую Янка так тщательно оберегала от посторонних глаз — ее неуверенность и нелюбовь к себе, ее беспомощность и страх перед каждым, кто мог насмешливо указать пальцем и оскорбить резким словом. Только ожесточенность и грубость помогали выживать той, которая на самом деле не была ни сильной, ни особенно талантливой, ни, как показала практика, везучей.

Янка знала, что некрасива.

А некрасивым жизнь не делала подарков. Если смазливым мордашкам все давалось без усилий, все само текло к ним в руки, то таким как Янка, приходилось бесконечно бороться, полагаясь на мозги, случай или интуицию. Но и те, раньше или позже подводили. Вот как сейчас….

Казалось, безукоризненно продуманный план, провалился так стремительно, что настало время усомниться и в умственных способностях. А это был последний оплот, на котором Янка базировала хоть какое-то уважение к себе. Теперь, разрушилось и это.

И она сидела, прижавшись спиной к стене барака — тихая и подавленная, маленькая и потерянная, где-то на затерянном ранчо, окольцованном горами, далеко от дома, далеко от нормального мира, далеко от знания о том, что же делать дальше до тех пор, пока слезы на лице высохли, и она не начала клевать носом. Голова ее постепенно опустилась на грудь, а усталое скрюченное тело сморил сон.