перед партией. В Вашем лице я всегда видел не только вождя Красной Армии, но и чрезвычайно отзывчивого человека. Вашим доверием я обязан факту моего возвращения в РККА в 1929 г….»
Это было действительно так.
«Своими действиями в 1929 году я, мне кажется, оправдал Ваше доверие и, конечно, не без Вашего решения был награжден вторым орденом Красного Знамени».
Это тоже факт.
«В 1931 году, — повествует далее Кузьмичев, — Вашим распоряжением мне представили возможность поступить в Академию.
В 1934 году в связи с болезнью жены, опять-таки не без Вашего участия, меня перевели в условия, где моя жена и ребенок быстро выздоровели.
Вашим решением я обязан той интересной работе, которую я вел последние годы. Именно Вы сделали меня человеком, настоящим членом партии.
Иных чувств, кроме чувства большого уважения и глубокой благодарности, я к Вам иметь не мог.
Как же случилось, что меня зачислили в банду фашистских убийц?
В 1935 году я проездом с Дальнего Востока в Запорожье остановился у Дрейцера — в то время он был членом ВКП(б), носил ордена и являлся зам. начальника Криворожского строительства. Он по телефону мне сообщил, что у него гостил Туровский, который только что уехал, и что сам Дрейцер тоже через 1–2 дня уезжает, поэтому мне можно будет остановиться у него на квартире. Я так и сделал. С Дрейцером мы виделись мало, говорили о работе: я — о своей, он — о своей, и все. С тех пор я его не видел, и уже в тюрьме на очной ставке я от него услышал, что якобы я сам предложил свои услуги для Вашего убийства.
Эту троцкистскую клевету я не могу опровергнуть, все заявления о нелепости чудовищной клеветы, все мои заявления о нелепости чудовищной клеветы, все мои просьбы расследовать обстоятельства моих разговоров ни к чему не привели. Скоро будет суд. По-видимому, меня расстреляют, ибо у меня нет возможности доказать, что никаких контрреволюционных дел у меня с Дрейцером не было.
Может быть, через несколько лет все же троцкисты скажут, зачем оболгали невинного человека, и вот тогда, когда раскроется действительная правда, я Вас прошу восстановить моей семье честное имя. Простите за марание, больше не дают бумаги.
21. VIII-36 г.
Так писал мне господин Кузьмичев 21 августа 1936 года. А вот этот же господин показал на допросе в Наркомвнуделе 1 сентября, стало быть, ровно через 10 дней после этого письма.
Вопрос следователя: «Что вами было практически сделано для подготовки террористического акта над Ворошиловым в осуществление полученного задания от Дрейцера в феврале 1935 года?»
Я очень извиняюсь, товарищи, что вынужден тут занимать вас своей персоной. Читаю это просто для того, чтобы полнее охарактеризовать этого субъекта.
Голоса. Правильно.
Ворошилов. Вот как Кузьмичев, добровольно взявший на себя выполнение теракта, отвечает на этот вопрос следователя:
«На маневрах в поле с Ворошиловым мне встретиться не удалось, так как наша часть стояла в районе Белой Церкви, а маневры проходили за Киевом, в направлении города Коростень. Поэтому совершение теракта пришлось отложить до разбора маневров, где предполагалось присутствие Ворошилова».
«Где происходил разбор маневров?»
«В Киевском театре оперы и балета», — отвечает Кузьмичев.
«Каким образом вы попали в театр?» — спрашивает Кузьмичева следователь.
Кузьмичев отвечает: «Прилетев в Киев на самолете, я узнал о том, что билетов для нашей части нет. Комендант театра предложил занять свободные места сзади. Так как я намерен был совершить террористический акт над Ворошиловым во время разбора, я принял меры к подысканию места поближе к сцене, где на трибуне после Якира выступал Ворошилов. Встретив Туровского, я попросил достать мне билет. Через несколько минут Туровский дал мне билет в ложу».
Дальше его спрашивают: «На каком расстоянии вы находились от трибуны?» Кузьмичев отвечает: «Метрах в 15-ти, не больше». И вслед за этим он рассказывает, из какого револьвера должен был стрелять, почему он не стрелял — потому что якобы ему помешали, потому что все присутствующие в ложе его знали, что впереди две ложи были заняты военными атташе и иностранными гостями…
Косиор. Она несколько сзади, эта ложа.
Ворошилов. Да, она сзади, и эти две ложи с иностранными гостями несколько заслоняли ложу, в которой разместился этот «стрелок».
Вот, товарищи, облик одного из этих мерзких типов. Когда я впервые прочитал это письмо Кузьмичева, то невольно подумал: может быть, и в самом деле человека оговорили, может быть, парень невиновен. А всего лишь через 10 дней этот предатель пространно излагает, как он проводил свою гнусную работу, как он подготовлял теракты. А разве он рассказал все, разве он до конца вскрыл свою гадкую и предательскую работу? Конечно, нет.
Вот другой тип — Шмидт Дмитрий; этот уже в «генеральском чине», комдив. Он тоже написал мне и тоже апеллирует к моим чувствам.
Вот его письмо.
«Дорогой Климентий Ефремович! Меня арестовали и предъявили чудовищные обвинения, якобы я троцкист. Я клянусь Вам всем для меня дорогим — партией, Красной Армией, что я ни на одну миллионную не имею вины, что всей своей кровью, всеми мыслями принадлежу и отдан только делу партии, делу Сталина. Разберитесь, мой родной, сохраните меня для будущих тяжелых боев под Вашим начальством».
Как видите, в этом, хотя и кратком, письме, но сказано все, ничего не упущено. Предатель Шмидт с достойной двурушника циничностью даже заботится о том, чтобы я был его начальником «в будущих тяжелых боях». А через месяц этот наглец, будучи уличен фактами, сознался во всех своих подлых делах, рассказал во всех подробностях о своей бандитской и контрреволюционной работе.
Я имею письма и от других арестованных: от Туровского, от Примакова. Все они пишут примерно в том же духе. Но ни Примаков, ни Туровский пока не признали своей виновности, хотя об их преступной деятельности имеется огромное количество показаний. Самое большое, в чем они сознаются, это то, что они не любили Ворошилова и Буденного, и каются, что вплоть до 1933 года позволяли себе резко критиковать и меня, и Буденного. Примаков говорит, что он видел в нас конкурентов, он-де кавалерист, и мы с Буденным тоже кавалеристы.
Конечно, это наглая ложь, разумеется, дело совсем не в этом. А дело в том, что именно Примаков — этот воспитатель и вдохновитель кузьмичевых — является, бесспорно, доверенным агентом Троцкого, его главным уполномоченным по работе в армии. Об этом говорят показания почти всех основных бандитов — троцкистов и зиновьевцев. Об этом говорят и Радек, и Сокольников, Пятаков, Смирнов и Дрейцер. Все они довольно подробно
рассказали следственным органам о роли и действиях Примакова. И тем не менее этот субъект запирается и до сих пор не признался в своих подлых преступлениях.
Я не могу не сказать несколько слов и относительно Туровского, тоже крупного работника Красной Армии. Туровский, так же, как и Примаков, запирается, не признает за собой вины. Он признает себя виновным лишь в поддержании связи с Дрейцером и со всей бандой (Шмидт, Зюк, Кузьмичев и др.).
Справедливости ради должен сказать, что в 1927 году, когда мы с Вячеславом Михайловичем и другими товарищами в Ленинграде вели борьбу с троцкистско-зиновьевским блоком, Туровский был в наших рядах, он дрался тогда против зиновьевцев по-настоящему, по-большевистски. Тем не менее я думаю, что он по уши сидит в троцкистской грязи, что показания на него его дружков основаны на правде.
Какие цели и задачи ставила перед собой эта японо-немецкая, троцкистско-шпионская банда в отношении Красной Армии?
Как военные люди они ставили и стратегические, и тактические задачи. Стратегия их заключалась в
