Тем временем король замирил войну с императором420, но не с англичанами421, так что эти дьяволы держали нас в великом треволнении. Так как голова у короля была занята совсем другим, нежели удовольствиями, то он велел Пьеро Строцци422, чтобы тот повел некие галеры в эти английские моря; что было делом превеликим и трудным повести их туда даже для этого удивительного воина, единственного в свои времена в этом ремесле и столь же единственно злосчастного. Прошло несколько месяцев, как я не получал денег и никаких распоряжений работать; так что я отослал всех моих работников, кроме этих двух итальянцев, каковым я велел делать две небольших вазы из моего серебра, потому что они не умели работать из бронзы. Когда они кончили обе вазы, я с ними поехал в один город, который принадлежал королеве наваррской; зовется он Арджентана423 и удален от Парижа на много дней пути. Прибыл я в сказанное место и застал короля нездоровым; кардинал феррарский сказал его величеству, что я приехал в это место. На это король ничего не ответил; и это было причиной, что мне пришлось на много дней задержаться. И, право, никогда еще я так не досадовал; все ж таки через несколько дней я к нему однажды вечером явился и представил его глазам эти две красивых вазы, каковые чрезвычайно ему понравились. Когда я увидал, что король отлично расположен, я попросил его величество, чтобы он соблаговолил сделать мне такую милость, чтобы я мог съездить в Италию, и что я оставлю семь месяцев жалованья, которые мне должны, каковые деньги его величество соизволит распорядиться потом мне заплатить, если бы они мне потребовались для моего возвращения. Я просил его величество, чтобы он оказал мне эту такую милость, ибо тогда поистине время было воевать, а не ваять; еще и потому, что его величество разрешил это своему живописцу Болонье, поэтому я почтительнейше его просил, чтобы он соблаговолил удостоить этого также и меня. Король, пока я ему говорил эти слова, рассматривал с превеликим вниманием обе эти вазы и по временам пронзал меня этаким своим ужасным взглядом; я же, как только мог и умел, просил его, чтобы он оказал мне эту такую милость. Вдруг я увидел его разгневанным, и он встал с места, и сказал мне по-итальянски: “Бенвенуто, вы великий чудак; свезите эти вазы в Париж, потому что я хочу их позолоченными”. И, не дав мне никакого другого ответа, ушел. Я подошел к кардиналу феррарскому, который тут же присутствовал, и просил его, раз уж он сделал мне такое добро, изъяв меня из римской темницы, то чтобы заодно со столькими другими благодеяниями он оказал мне еще и это, чтобы я мог съездить в Италию. Сказанный кардинал мне сказал, что весьма охотно сделает все, что может, чтобы сделать мне это удовольствие, и чтобы я спокойно предоставил заботу об этом ему, и даже, если я хочу, я могу спокойно ехать, потому что он отлично поддержит меня перед королем. Я сказал сказанному кардиналу, что так как я знаю, что его величество отдал меня под охрану его высокопреосвященству, и раз оно меня отпускает, то я охотно уеду, чтобы вернуться по малейшему знаку его высокопреосвященства. Тогда кардинал сказал мне, чтобы я ехал в Париж и ждал там неделю, а он тем временем испросит милость у короля, чтобы я мог ехать; и, в случае, если король не согласится, чтобы я уезжал, он непременно меня известит; поэтому, если он мне ничего не напишет, это будет знаком, что я могу спокойно ехать.
Уехав в Париж, как мне сказал кардинал, я сделал чудесные ящики для этих трех серебряных ваз. Когда прошло двадцать дней, я собрался, а эти три вазы взвьючил на мула, каковым меня одолжил вплоть до Лиона епископ павийский424, какового я снова поселил у себя в замке. И поехал я, на свою беду, вместе с синьором Иполито Гонзага, каковой синьор состоял на жалованье у короля и содержался графом Галеотто делла Мирандола, и с некоторыми другими господами сказанного графа. Еще присоединился к нам Лионардо Тедальди, наш флорентинец. Я оставил Асканио и Паоло охранять мой замок и все мое имущество, среди какового были некие начатые вазочки, каковые я оставлял, чтобы эти юноши не останавливались. Еще там было много домашнего скарба большой стоимости, потому что жил я весьма пристойно; стоимость этого моего сказанного имущества была свыше тысячи пятисот скудо. Я сказал Асканио, чтобы он помнил, какие великие благодеяния он от меня имел, а что до тех пор он был неразумным мальчишкой; что теперь ему пора иметь разум мужчины; поэтому я хочу оставить под его охраной все мое имущество, вместе со всей моей честью; что если он что-нибудь услышит от этих скотов французов, то пусть тотчас же меня об этом известит, потому что я возьму почтовых и полечу откуда бы я ни был, как ради великого моего обязательства перед этим добрым королем, так и ради моей чести. Сказанный Асканио с притворными и воровскими слезами сказал мне: “Я никогда не знавал лучшего отца, чем вы, и все, что должен делать добрый сын по отношению к своему доброму отцу, я всегда буду делать по отношению к вам”. Так, в добром согласии, я уехал425, со слугою и с маленьким мальчуганом французом. Когда миновал полдень, пришли ко мне в замок некои из этих казначеев, каковые отнюдь не были моими друзьями. Эти негодные сволочи тотчас же сказали, что я уехал с королевским серебром, и сказали мессер Гвидо и епископу павийскому, чтобы они живо послали за королевскими вазами, не то они пошлют за ними вдогонку мне к весьма великой для меня неприятности. Епископ и мессер Гвидо426 гораздо больше испугались, нежели то требовалось, и живо послали мне вдогонку на почтовых этого предателя Асканио, каковой появился о полуночи. А я, который не спал, сам с собою печаловался, говоря: “На кого я оставляю мое имущество, мой замок? О, что это за судьба моя, которая меня силит предпринимать это путешествие? Только бы кардинал не был заодно с госпожой ди Тамп, каковая ничего другого на свете не желает, как только чтобы я утратил милость этого доброго короля”.
Пока я сам с собою вел это препирательство, я услышал, что меня зовет Асканио; и я сразу встал с постели и спросил его, добрые или печальные вести он мне привез. Этот разбойник сказал: “Вести я привез добрые; но только надо, чтобы вы вернули обратно эти три вазы, потому что эти негодяи казначеи кричат караул, так что епископ и мессер Гвидо говорят, чтобы вы их вернули во что бы то ни стало, а в остальном пусть ничто вас не заботит, и поезжайте благополучно услаждаться этим путешествием”. Я ему тотчас же отдал вазы, из которых две было моих, с серебром и всем остальным. Я их вез в аббатство кардинала феррарского в Лионе; потому что хоть меня и ославили, будто я хотел увезти их с собою в Италию, всякому хорошо известно, что нельзя вывозить ни денег, ни золота, ни серебра без великого разрешения427. Вот и нужно рассудить, мог ли я вывезти эти три большие вазы, каковые занимали с их ящиками целого мула. Правда, что, так как вещи это были очень красивые и большой ценности, я опасался смерти короля, потому что действительно оставил его очень нездоровым; и говорил себе: “Если это случится, то, имея их в руках у кардинала, я не могу их потерять”. Итак, словом, я отослал сказанного мула с вазами428 и другими важными вещами, и со сказанной компанией на следующее утро собрался ехать дальше, но всю как есть дорогу не мог удержаться от того, чтобы не вздыхать и не плакать. Однако же по временам я утешался богом, говоря: “Господи более, ты, который знаешь правду, ты ведаешь, что эта моя поездка только для того, чтобы свезти благостыню шестерым бедным жалким девушкам и матери их, моей родимой сестре; что хоть у них и есть отец, но он так стар, а ремесло его ничего не приносит; и они легко могли бы пойти дурной дорогой; так, что делая это благочестивое дело, я чаю от твоего величества помощи и совета”. Это и было все то увеселение, которое я имел, едучи дальше. Когда мы находились однажды от Лиона в одном дне пути, — было около двадцати двух часов, — небо начало издавать какие-то сухие громы, и воздух был пребелый; я был впереди моих спутников на самострельный выстрел; после громов небо издавало шум такой великий и такой устрашающий, что я про себя решил, что это судный день; и, чуть я остановился немного, начал падать град без единой капли воды. Он был величиною больше сарбаканных пулек429 и, колотя меня, делал мне очень больно; мало-помалу он начал крупнеть, так что стал, как пульки самострела. Увидав, что лошадь моя сильно испугалась, я повернул ее обратно с превеликой поспешностью вскачь, пока не встретил моих спутников, каковые от такого же страха остановились в сосновом лесу. Град крупнел, как крупные лимоны; я запел “Miserere”; и в то время как я таким образом благоговейно говорил к богу, упало одно из этих зерен, такое крупное, что сломало
