— Что вы, Дейв… еще как дорожу… сами знаете… ха-ха, — закончил Рэнди тревожным, испуганным смешком.

— Так в чем дело? Почему плохо торгуете?

— Что вы… ха-ха… — Опять смущенный и испуганный смешок. — Я думал, не так уж плохо…

— Ошибаетесь! — Ядовитый голос резнул, как ножом. — По вашему округу должно быть на тридцать процентов больше сделок, чем вы заключили, и Компания намерена их получить, а не то… Продавайте или катитесь на все четыре стороны! Понятно? Компании на вас плевать! Ей важна прибыль! Вы старый служащий, но Компании один черт, что вы, что другой! И вам известно, как у нас поступают со всеми, кто больно много о себе возомнил, — понятно?

— Д-да, конечно, Дейв… но… ха-ха… но, честное слово, я никак не думал…

— Плевать мне, что вы там думали! — прервал грубый голос. — Я вас предупредил! Торгуйте как следует или выметайтесь!

Дверь матового стекла с треском распахнулась, и из отгороженного кабинетика большими шагами вышел Меррит. При виде Джорджа он опешил. Однако тотчас преобразился. Пухлое румяное лицо его расплылось в улыбке, и он добродушно закричал:

— Вот так так! Поглядите, кто пришел! Наш старый друг собственной персоной!

Он обернулся к Рэнди, который шел за ним следом, и превесело ему подмигнул, словно разыгрывая какую-то шуточную немую сценку.

— Рэнди, — сказал он, — по-моему, наш красавчик Джордж с каждым днем становится неотразимей. Много сердец он уже разбил?

Рэнди тщетно силился изобразить на посеревшем, измученном лице улыбку.

— Бьюсь об заклад, в славном городе Нью-Йорке вы ни одной девчонки не пропустите? — продолжал Меррит, вновь поворачиваясь к Джорджу. — И послушайте, я читал в газете про вашу книгу. Замечательно, сынок! Мы все вами гордимся!

Он хлопнул Джорджа по спине, лихо повернулся, взял свою шляпу и сказал бодро:

— Ну, ребятки? Как насчет того, чтобы отправиться к милому домашнему очагу и подкрепиться знатной стряпней старушки Маргарет? Я, знаете, человек не гордый. Если вы готовы, я не откажусь. Пошли.

И вразвалочку вышел — улыбающийся, румяный, пухлый, веселый, фальшивое воплощение благожелательства, обращенного ко всему свету. С минуту старые друзья, бледные, растерянные, стояли и молча, ошарашенно смотрели друг на друга. В глазах Рэнди был еще и стыд. И сейчас же, от природы глубоко верный и преданный, он вступился за Меррита:

— Дейв славный малый… Понимаешь, он… он просто не может иначе… Ведь он… он представитель Компании.

Джордж не ответил. При этих словах Рэнди ему вспомнилось все, что рассказывал Меррит о Компании, и вдруг перед его мысленным взором мелькнула страшная картина, которую он видел когда-то в какой-то галерее. На полотне изображена была длинная вереница людей, что тянулась от Великой пирамиды вплоть до дверей величественного фараонова дворца, — здесь стоял сам великий фараон и безжалостно хлестал ременным бичом по обнаженной спине и плечам стоявшего перед ним человека; то был главный надсмотрщик великого фараона, в руке он держал многохвостую плеть и с размаху опускал ее на трепетную спину несчастного, который был первым помощником главного надсмотрщика, а первый помощник изо всей силы хлестал сыромятным кнутом съежившегося перед ним старшего надзирателя, который, в свою очередь, свирепо избивал цепом кучу извивающихся от боли подручных, а каждый подручный осыпал ударами узловатой плетки добрую сотню рабов, которые, согнувшись в три погибели, втаскивали, тянули, волокли свою ношу и, обливаясь потом, выбиваясь из сил, воздвигали высоченную пирамиду.

И Джордж не ответил. Он не мог вымолвить ни слова. Ему открылось в жизни нечто такое, о чем он прежде и не подозревал.

Позже в этот день Джордж попросил Маргарет пойти с ним на кладбище, она взяла машину Рэнди, села за руль, и они поехали. По пути остановились у цветочного магазина, купили хризантем, и Джордж положил их на могилу тети Мэй. Всю неделю лил дождь, и свеженасыпанный холмик успел дюйма на два осесть, а по краю его обвела угластая трещина.

В ту минуту, как Джордж клал цветы на голую, размякшую землю, он вдруг поразился — не странно ли это! Он ведь ничуть не сентиментален, с чего ему вздумалось? Он и не собирался ничего такого делать. Просто увидал по дороге витрину цветочного магазина, машинально попросил Маргарет остановиться, купил эти самые хризантемы — и вот они лежат.

А потом он понял, почему это сделал, почему вообще ему захотелось еще раз побывать на кладбище. Он так часто мечтал вернуться домой, но эта поездка в Либия-хилл вышла совсем не такой, как он ждал, — оказалось, это последняя встреча, это — прощание. Оборвалась последняя нить, которая связывала его с родными местами, и он уходит, чтобы, как положено мужчине, строить свою жизнь собственными силами.

И вот снова здесь сгущаются сумерки, а внизу, в долине, один за другим вспыхивают городские огни. Джордж стоял и смотрел, и Маргарет, кажется, понимала, что у него на душе, — она тихо стояла рядом и не говорила ни слова. А потом Джордж сам негромко заговорил. Должен же он был кому-то высказать все, что передумал и перечувствовал за эту неделю. Рэнди совсем закрутился с делами, оставалось говорить с Маргарет. Он рассказывал о своей книге и о связанных с нею надеждах, старался объяснить, что это за книга и как он боится, что Либия-хиллу она придется не по вкусу. Маргарет слушала не прерывая. Она только ободряюще сжала его руку повыше локтя, и это было красноречивей всяких слов.

Он ни звуком не обмолвился про сцену между Рэнди и Мерритом. Ни к чему раньше времени ее тревожить, какой смысл лишать ее уверенности в завтрашнем дне, без которой для женщины невозможны покой и счастье. Довлеет дневи злоба его…

Но он много толковал о самом Либия-хилле, о том, как поразило его повальное помешательство на спекуляциях. Что станется с этим обезумевшим городишкой и с его жителями? Все твердят о лучшем будущем, о том, какой они здесь создадут великолепный, процветающий город, а ему, Джорджу, кажется, что людей подгоняет какой-то дикий, неистовый голод, какое-то непонятное отчаяние, словно на самом деле они алчут лишь разорения и гибели. Ему даже кажется — они уже погибли, и даже когда смеются, восторженно кричат, хлопают друг друга по спине, в глубине души сами понимают, что погибли.

Они разбазарили бешеные деньги на никому не нужные улицы и мосты. Снесли старинные постройки и воздвигли новые огромные здания под стать большому городу с населением в полмиллиона человек. Сровняли с землей холмы, пронизали горы великолепными туннелями, где проложены двойные рельсовые пути, а стены сверкают отличной керамической плиткой, и туннели эти ведут прямиком в райские пустыни. Единым махом растратили все, что заработали и скопили за целую жизнь, заложено уже и то, что принадлежит следующему поколению. Они погубили свой город, а тем самым и себя, и своих детей и внуков.

Либия-хилл им уже не принадлежит. Они здесь больше не хозяева. Он заложен и перезаложен, на нем пятьдесят миллионов долларов долгу по ссудам, которые либияхиллцам предоставили кредитные общества Севера. Улицы, по которым ходят жители города, и те уже распроданы — у них из-под ног. Человек подписывает обязательство выплатить чудовищную, баснословную сумму, а назавтра перепродает свою землю другому безумцу, и тот в свой черед с такой же величественной беззаботностью ставит на карту свою жизнь. На бумаге их барыши огромны, но «бум» уже кончился, а они закрывают на это глаза. Они шатаются под тяжестью обязательств, оплатить которые никому из них не под силу, и все же продолжают покупать.

Истощив все возможности разрушения и расточительства, какие давал им родной город, они кинулись в его незаселенные окрестности, в поэтическую необъятность девственных земель, которых могло бы хватить на все человечество, и застолбили полянки и клинышки среди холмов, — с таким же успехом можно огородить кольями участок посреди океана. Они давали плодам своей нелепой прихоти звучные имена: «Дикие камни», «Тенистый уголок», «Орлиное гнездо». На эти клочки леса, поля и непролазного кустарника они устанавливали цены, за которые можно было бы купить целую гору, и составляли карты и рекламные плакаты, изображая оживленные кварталы, магазины, дома, улицы, дороги, клубы там, где на самом деле не было ни дорог, ни улиц, ни единого дома и куда мог бы добраться только отряд исполненных решимости,