высокоуважаемого почетного гостя, автора до того длиннющих и толстенных книг, что читателю их не поднять. Автора, чья литерату-урная мане-ера столь соверше-енна и язык столь бога-ат, что он почти всегда употребляет двадцать одно прилагательное там, где за глаза хватило бы четырех.
Он круто оборвал свою речь, встряхнулся и вдруг судорожно, отрывисто, визгливо засмеялся и костлявым пальцем ткнул Джорджа в бок.
— Как это вам нравится, Джордж? — очень непосредственно, дружелюбно и ласково спросил он. — Похоже, верно? Ведь правда, они так и разговаривают? Недурно, а?
Он явно был доволен разыгранной сценкой.
— Джордж, — продолжал он уже совсем просто и естественно, — познакомьтесь с моими друзьями. Вот это мистер Бендиен из Амстердама.
И он подвел Уэббера к тучному немолодому голландцу с багровым лицом; тот сидел у стола по соседству с высокой глиняной кружкой голландского джина, к которому, судя по цвету лица, он успел уже основательно приложиться.
— Леди и джентльмены! — вскричал Мак-Харг и снова стал в позу оратора. — Сейчас вы увидите потрясающее, смертельно опасное, леденящее кровь представление, чудо, которому не было равного в веках! Зрителей пробирает дрожь восторга, волосы встают дыбом едва ли не на всех венчанных головах в Европе и на всех деревянных башках в Амстердаме. Впервые под куполом цирка! Леди и джентльмены, имею честь и удовольствие представить вам мингера[20] Корнелиуса Бендиена, знаменитого голландского артиста! Он изобразит перед вами свой коронный номер: балансирование живым угрем на кончике носа с одновременным заглатыванием подряд, без передышки, трех, — считайте сами! — трех кружек лучшего импортного голландского джина. Разрешите представить: мистер Бендиен, мистер Уэббер… Каково, мальчик, каково? — Мак-Харг опять визгливо засмеялся и ткнул Джорджа пальцем под ребра.
После чего он сказал посуше:
— С мистером Дональдом Стоутом вы, очевидно, встречались. Он мне говорил, что знает вас.
Стоут поглядел из-под густых бровей и важно кивнул.
— Да, я как будто имел честь познакомиться с мистером Уэббером.
И Джордж вспомнил этого человека, хотя видел его только раза два, да и то много лет назад. Стоут был из тех, что не так-то легко забываются.
Бросалось в глаза, что Мак-Харг мучительно взвинчен, издерган, притом его явно раздражало присутствие Стоута. Он резко отвернулся, бормоча: «Это… это уж слишком… слишком…» — и внезапно, совсем другим тоном:
— Ладно, Джордж. Промочите горло. Что будете пить?
— По собственному опыту замечу, — с медлительной важностью начал мистер Стоут, — что с утра самый подходящий напиток (тут он бросил косой многозначительный взгляд из-под косматых бровей)… напиток, достойный джентльмена, если мне позволено так выразиться… это стаканчик сухого хереса. (Именно такой стаканчик он сейчас и держал в руке и, одобрительно поигрывая бровями, понюхал его, чем, кажется, еще сильней взбесил Мак-Харга.) Разрешите мне, — высокопарно возвестил он, — порекомендовать это питье вашему вниманию.
Мак-Харг порывисто зашагал из угла в угол. «Слишком… слишком…» — бормотал он. Потом сердито спросил:
— Итак, Джордж? Что будете пить — виски?
Тут счел нужным вмешаться мингер Бендиен. Он поднял свой стакан, уперся свободной рукой в толстое колено и гортанно, торжественно произнес:
— Фам нато фыпить тшину. Пошему фам не попропофать голландский тшин?
Похоже, этот совет тоже раздосадовал Мак-Харга. Он свирепо глянул на Бендиена и порывисто воздел костлявые руки к небесам.
— О господи! — воскликнул он, отвернулся и вновь зашагал из угла в угол, бормоча себе под нос: «Это… это слишком… слишком… слишком…» И вдруг пронзительно, со злостью выкрикнул: — Пускай пьет, что хочет, черт возьми! Валяйте, Джорджи, — отрывисто бросил он. — Пейте, что вам по вкусу. Налейте себе виски. — Он вдруг остановился перед Уэббером, лицо его преобразила проказливая усмешка, губы подергивались, обнажая белые зубы. — Нет, это просто замечательно, а, Джорджи? Великолепно, а? К-к-к- кхи! — Он ткнул Уэббера в бок костлявым пальцем и отрывисто, пронзительно, судорожно засмеялся. — Видали вы что-нибудь подобное?
— Признаться, — начал тут мистер Дональд Стоут тоном елейным и в то же время напыщенным, — я еще не читал сочинение нашего юного друга, которое, как мне кажется… (елейность явственно переходила в язвительность) которое, как мне кажется, иные наши знатоки объявили шедевром. В конце концов в наши дни появляется великое множество шедевров, не так ли? Редкая неделя проходит, чтобы я, раскрыв «Таймс», — понятно, я имею в виду лондонский «Таймс», а не его младшего и несколько менее зрелого собрата «Нью-Йорк таймс», — не обнаружил бы, что еще один молодой человек осчастливил нашу литературу еще одним блистательным образцом не-у-вя-даемой прозы!
Все это высказано было тягуче и тяжеловесно, с косыми взглядами и ехидным поигрыванием густых усов, которые почему-то росли у сего джентльмена на месте бровей. Мак-Харг явно с каждой минутой все сильней злился и все шагал из угла в угол, что-то бормоча себе под нос. Однако Стоут был чересчур толстокож, чересчур упивался собственным красноречием и не замечал признаков надвигающейся грозы. Он с ехидной внушительностью пошевелил бровями и вновь заговорил:
— Могу только надеяться, что наш юный друг не слишком преданно следует учению тех, кого я назвал бы Творцами Дурного Вкуса.
Мак-Харг приостановился и через плечо свирепо сверкнул глазами на Стоута.
— Вы это о чем? Вы что, имеете в виду Хью Уолпола, Джона Голсуорси и прочих опасных радикалов, так, что ли?
— Нет, сэр, — неторопливо возразил Стоут, — я говорю не о них. Я подразумеваю сочинителя бессвязной чепухи, поставщика мерзости, специалиста по непристойности, автора книги, которую мало кому под силу прочитать и никому не под силу понять, но которую иные наши молодые люди восторженно провозглашают величайшим творением нынешнего века.
— О какой же это книге вы толкуете? — сердито осведомился Мак-Харг.
— Если не ошибаюсь, она называется «Улисс», — небрежно уронил Стоут. — Говорят, ее написал какой-то ирландец.
— А-а! — воскликнул Мак-Харг, словно его вдруг озарило, и глаза его блеснули недобрым озорством, но Стоут ничего этого не заметил. — Вы говорите о Джордже Муре, верно?
— Вот именно! — торопливо закивал Стоут, очень довольный. Он пришел в азарт, и брови его ни секунды не оставались в покое. — Вот именно! Это он самый и есть! А уж книга… брр! — Слово «книга» он даже не выплюнул, а вытошнил, и его искривленные омерзением брови высоко всползли на выпуклый лоб. — Один раз я попробовал прочесть несколько страниц и бросил, — продолжал он театральным шепотом. — Да, бросил. Я отбросил эту книгу, точно падаль. И хорошенько… вымыл… руки… мылом, — хрипло докончил он.
— Вы совершенно правы, дорогой сэр! — словно бы от чистого сердца воскликнул Мак-Харг, но в глазах его все неудержимей разгорался недобрый огонек. — Совершенно с вами согласен!
До этой минуты мистер Стоут держался весьма надменно, а тут явно оттаял, уж очень ему польстило, что его вдруг открыто признали знатоком и судьей в делах литературных.
— Вы бесспорно и неопровержимо правы! — объявил Костяшка; теперь он стоял посреди комнаты, расставив ноги и держась костлявыми пальцами за лацканы пиджака. — Вы попали в самую точку! — Словно подчеркивая эти слова, он криво усмехнулся, окинул всех взглядом. — Свет не видал такого гнусного… мерзкого… растленного… извращенного писаки, как Джордж Мур. А его «Улисс»! — выкрикнул Мак-Харг. — Да это ж, вне всякого сомнения, сквернейшая…
— …поганейшая! — крикнул Стоут…
— …похабнейшая! — взвизгнул Мак-Харг…
— …зловреднейшая! — пропыхтел Стоут…
— …первосортнейшая…
