человека несчастье, но, зная это, все равно не поддается унынию. Никогда он, как глупец, не сидел сложа руки и не съедал плоть свою — за всякую работу он брался засучив рукава и доводил ее до конца. Он знает, что в последнем счете все — суета, но говорит: «Нечего роптать и жаловаться, надо делать дело».
А потому он не боится умереть; не заигрывает со смертью, но знает: смерть — друг. Жизни он не враг, даже влюблен в нее, но не цепляется за нее, как любовник, и ее не придется вырывать через силу из его жадный рук. Лис не ищет, как спасенья, близости с человечеством, его больше привлекают странности и тайны человеческого сердца, как завороженный, с любопытством следит он за судьбами людскими, пытается разобраться в бесконечно сложной их путанице, в горьком, мучительном, непостижимом переплетении. И вот сейчас, читая «Таймс», он энергично принюхивается, качает головой, улыбается, просматривает тесные столбцы земной суеты и шепчет себе под нос:
— Ну и мир! Ну и жизнь! Разберемся ли мы во всем этом когда-нибудь?.. Ну и времечко выпало на нашу долю! Я не смею уснуть, покуда не прочитаю на ночь газету. И жду не дождусь следующего выпуска — все так быстро меняется, наш мир такой зыбкий, непостоянный, того и гляди, от одного номера газеты до другого изменится весь ход истории. До чего же это увлекательно! Хотел бы я прожить сто лет и посмотреть, что будет! Если бы не это… и не дети…
В глазах медленно сгущается недоумение. Что-то с ними станется? Пять нежных овечек придется выпустить из-под надежного крова в буйную неразбериху грозного, изменчивого мира. Пятерых едва оперившихся птенцов, растерянных, беззащитных, послать навстречу бурям злобы, опасностей, вражды и свирепого насилия, что бушуют по всей этой истерзанной земле, — а ведь они, все пять, ничем не защищены, ничего не знают, ни к чему не готовы и притом…
— Женщины.
К презрению примешивается теперь глубокое сочувствие, тревога, забота и нежность.
Так есть ли хоть какой-то выход? Да, если бы дожить До такого дня, когда все пять выйдут за… за… за хороших людей (нелегкая задача… в глазах цвета моря сгущается тревога — мир, втиснутый в газетные столбцы, до краев полон страданием). Но найти подлинно хороших мужей, пятерых таких же лисов… увидеть своих овечек надежно укрытыми, защищенными от всех бурь, и каждую… каждую в кругу собственных овечек… Да! Вот то, что нужно! Лис откашливается, решительно встряхивает газетные листы. Вот что нужно — женщинам!
Чтобы их укрывали, защищали, охраняли, оберегали от всех опасностей, от варварства и жестокости, от грубого, грязного, оскверняющего прикосновения этого мира, чтобы каждая мирно занималась рукоделием, училась вести дом, хлопотала по хозяйству, предавалась всем истинно женским трудам, была хорошей женой и… и… «жила бы, как положено жить женщине, — шепчет про себя Лис, — такой жизнью, для какой женщина предназначена».
И, значит, производила бы на свет новых овечек, Лис? А те в свой черед найдут «хороших» мужей и надежный кров, научатся рукодельничать, вести хозяйство, и «жить, как положено женщине», и производить на свет еще новых овечек, и так далее, ad infinitum[17] , на веки веков, пока не настанет конец света или… или день Страшного суда…
…и вновь пронеслась по всей земле чудовищная буря… вновь террор… вновь потрясения и революции! — нахлынул новый потоп, вновь разлилась могучая река, темный прилив захлестнул людские сердца, грозный вихрь пронесся по всей земле, о добрый Лис, и пошел срывать крыши с домов, словно бумажные листы, и гнуть долу крепчайшие дубы, рушить стены и обращать в прах любой теплый, прочнейший и надежнейший кров, под каким овечки находили приют и защиту — и куда деваться овечкам?
Неужели же нет ответа, о Лис?
Что же, овечкам остается вышивать тончайшие узоры на крыльях урагана? Старательно хозяйничать посреди потопа? Умерять бури суровой нищеты, чтоб не пробрало насквозь надушенные нежные овечьи шкурки? Находить «хороших» мужей в сумасшедшем водовороте? Производить на свет еще и еще овечек, дабы ощутить себя под надежной охраной и защитой, предаваясь истинно женским трудам и «живя такой жизнью, для какой женщина предназначена»…
Где, о Лис, где?
…и ждать сострадания от камней? Защиты — от суровых небес? Заботы — от кровавой руки усмирителя? Рыцарской учтивости — от толпы, сметающей все преграды на своем пути?
Все еще нет ответа, мудрейший Лис?
Так что же? Неужто хриплые голоса, хмельные от крови, торжествующие победу, не притихнут смиренно перед прелестью овечек? Неужто в часы, когда опустевшие улицы заполнит слепая толпа, ни единый плащ не будет брошен перед овечкой, чтобы грациозным ножкам не ступать по камням? Неужто потрясенные стены незыблемых (как нам прежде казалось) установлений, которыми Лисы всего мира ограждали своих овечек, уже не смогут хранить столь надежное некогда тепло и безопасность? И неужто реки, что неизменно текли молоком и медом и питали овечек, иссякнут и пересохнут? И потекут иные источники, окрашенные кровью… кровью агнцев? Кровью овечек?
Нам невыносимо думать об этом, о Лис!
Лис читает дальше, неотрывно, с жадным интересом, и глаза его омрачает тревога. Бесстрастные столбцы убористой печати говорят о жестокой действительности — изобличают мир в хаосе, человека в смятении, жизнь в оковах. С этими солидными страницами нераздельны утро и трезвость, утренний завтрак Америки, привкус яичницы с ветчиной, благополучные дома, процветающие люди… и, однако, с этих страниц снимаешь горькую жатву: в них безумие, ненависть, распад, нищета, жестокость, угнетение, несправедливость, отчаяние и крах всех человеческих верований. Что же мы здесь видим, безумные господа? — ибо если вы — господа в том земном аду, какой изображают нам страницы трезвого «Таймса», то, конечно же, вы безумны!
Итак, вот небольшая заметка.
Сообщается, господа мои, что в ближайшую субботу в краю заколдованного леса, в краю легенд, волшебства, эльфов, краю Венериной горы и неотразимой прелести готических городов, в краю поклонника и искателя истины, в краю простой, доброй, будничной, простонародной, дерзко-бесстрашной Человечности, в краю, где великий монах прибил к церковным дверям в Виттенберге свой дерзостный вызов и сокрушил объединенную мощь, пышность, великолепие и угрозы всей европейской церкви убийственным гением своих грубых и резких речей, — в краю, где с тех пор простое и благородное человеческое достоинство и могучая истина разума и мужества не рае поднимали грозный кулак навстречу безумию, — да, в краю Мартина Лютера, в краю Гете и Фауста, Моцарта и Бетховена, в краю, где создана была бессмертная музыка, написаны немеркнувшие стихи, развивалась философия, в краю колдовства, тайны, несравненного очарования и неисчерпаемых сокровищ возвышенного искусства… в краю, где Великий Веймарец в последний раз в нашем современном мире дерзнул подчинить своему исполинскому гению все области искусства, культуры и познания, — притом в краю, где издавна благородная молодость посвящала себя высокому служению, где юноши были певцами и поэтами, любили истину, проходили через годы учения, преданно стремясь к возвышенному и возлюбленному идеалу, — итак, безумные господа, сообщается, что в этом волшебном краю в ближайшую субботу другая армия юнцов посвятит себя другому призванию: по всей Германии, в каждом городе, на каждой площади перед зданием ратуши молодые немцы будут жечь книги!
Так что же это, Лис?
Ну, а много ли лучше в других местах нашего старого, истерзанного земного шара? Пожар, голод, наводнение и мор — этих испытаний у нас было вдоволь во все времена. И ненависти — самого пагубного из всех зол, подобного злейшим пожарам и наводнениям, злейшему голоду и мору — да, ненависти у нас тоже всегда было вдоволь. И, однако, боже правый, когда прежде на нашу старую несчастную землю обрушивалось бедствие столь всеохватывающее? Когда ее так терзала боль во всех сочленениях, как терзает ныне? Когда прежде всю ее, сплошь, так разъедали зуд, язвы, безобразнейшие уродства и недуги?
Китайцы ненавидят японцев, японцы — русских, а русские — японцев, и сонмы индийцев ненавидят англичан. Немцы ненавидят французов, а французы — немцев, и французы силятся найти другие народы, которые поддержали бы их в ненависти к немцам, но убеждаются, что почти все вокруг ненавистны им не меньше, чем немцы; но им еще мало тех, кого можно ненавидеть за пределами Франции, а потому они
