раздуваются ветром. Вот увидел вас, и что-то такое вдруг затеплилось.

— Какое удачное вы отыскали сравнение. Угли, покрытые пеплом, ветер…

— Помилуйте, — опешил Сергей. — Уж, кажется, что может быть проще и даже, извините, пошлее. Костер, ветер… Видел уже больше тысячи раз.

— Вы, милый мой, но не я! Вы же боевой офицер и помещик. У вас в памяти всё походы, биваки, охота, ночлег у костра. А я — выпускница Смольного института. Дортуары, классные комнаты, танцевальные залы. Потом такие же залы и дворцовые коридоры, фрейлинский угол, кареты, выходы, театральные ложи… И вдруг — все изменилось. Вы понимаете, Сергей Александрович, — все! Я выхожу замуж за человека совершенно иного круга. Еду с ним на край света. Вижу Россию — реки, холмы, леса. Потом степи. Потом я увидела — горы!..

Софья Александровна говорила все громче, живее, жестами показывала: какие глубокие были реки, какие большие леса, какие широкие степи, какие высокие горы. Новицкий следил за черными глазами, за узкими ладонями, гибкими запястьями, слушал и улыбался. Куда пропала затянутая в корсет петербургская барышня, какой человек открывался на ее месте!

— Вы знаете, когда я смотрела на степи, мне хотелось петь — длинно, протяжно и грустно. Когда я увидела первую белую шапку большой горы, я только открыла рот и сказала: а! И повторила: а-а-а! И поняла, что никаких слов у меня уже нет. Могу только тянуть, тянуть, тянуть без конца — а-а-а-а!.. И восхищаться, и трепетать, и удивляться мудрой щедрости того, кто дал мне возможность это увидеть.

— Мне говорил один старый солдат, — сказал Новицкий, — что в отпуске он рассказывал сельчанам самые небылицы о здешних народах, и ему верили. Что люди прыгают на одной ноге, смотрят тремя глазами, сворачиваются комком подобно ежу и катятся вниз по склону. А потом как-то обмолвился, что видел горы, на которых снег не тает и летом. Его чуть не избили за бесстыдную ложь.

— Да! Да! — подхватила Мадатова. — Когда муж… тогда еще князь Мадатов… описывал мне в Петербурге Кавказ и страны за ним, я слушала покорно, но улыбалась в душе. Когда мы еще только начали подниматься к ущелью, я кинулась к нему на шею и просила, просила прощения за свое глупое неверие. Все так, как он описывал, так и еще даже лучше. Эти мрачные теснины, эта кипящая пена, черные скалы, висящие над головой. Карета прыгает по камням, сердце подлетает под горло, то ли от толчка, то ли от страха, то ли от восхищения. А потом началась гроза, какие летали молнии! И гром, перелетая меж стенами, перекрывал даже рычание Терека.

— Что же балка?

— Ничего особенно страшного. Нас все пугали этим оврагом — «Бешеная балка», «Бешеная балка», причитал возница. Но подошли местные жители, накинули веревки и перетащили наш экипаж. Казаки конвойные и муж переправились сами. А дальше был потрясающей красоты город… в котором, однако, не было вас. Где вы, Сергей Александрович? Ау!

Новицкий встрепенулся и замотал головой:

— Вы так восхитительно рассказываете, что я вместе с вами переживал путешествие. А летом я, в самом деле, покинул Тифлис. Я человек, знаете, служащий. Мой начальник, Рыхлевский, послал меня с депешей к Ермолову. Командующий как раз строил крепость на Сушке.

— Нам говорили. Князь даже собирался отъехать в сторону от Владикавказа, но заторопился в Шушу. А этот город! Этот город, Новицкий! Вы уже успели там побывать?

Новицкий развел руки:

— Увы, княгиня! Но это означает, что у меня впереди еще множество впечатлений.

— Вы думаете, что мне идет титул? Не отвечайте, я знаю все наперед. Приезжайте, дорогой друг, мы покажем вам и этот город, и наш дом, но уже не в городе, а в небольшом селении. Я называю его Чинахчи. Муж говорит А-ве-та-ра-ноц, но мне еще трудно так изгибать язык… А! Вот и вы, Валериан! Что командующий?

— Алексей Петрович весьма доволен тем, что уже сделано. Предлагает новую задачу, сложную, но интересную. Мы уезжаем через два дня.

Мадатов стоял в дверном проеме, загораживая спиной свет, и оттого мощная его фигура казалась еще величественнее, еще грознее. Новицкий кивнул и шагнул в сторону, показывая, что он оставляет Софью Александровну супругу. Но той еще хотелось поговорить.

— Представьте, Новицкий, какие чудовищные вещи мне сообщают о моем муже. С горстью солдат уходит разгонять тысячные толпы оборванных дикарей и утверждает, что это занятие ему совершенно по сердцу…

— Они не дикари, Софья, — оборвал ее резко Мадатов. — Не христиане, но не язычники. Могут легко солгать, украсть, убить, но они — люди!

Мадатова покорно выслушала отповедь и поднялась со скамейки, вздохнув:

— Может быть, я смогу понять это тоже.

— Непременно, княгиня, — поклонился, прощаясь, Новицкий. — Если вы только этого захотите. Так же сильно, как я.

Он взглянул на генерала. Тот стоял недвижно, и по лицу его, спрятанному в тени, трудно было понять, что он думает о словах бывшего сослуживца. Повернулся боком, пропуская жену, и вдруг, припомнив, обратился к Сергею:

— Я видел там знакомого человека. Это не…

— Вы угадали, князь. Граф Бранский. Тот самый преображенец, с которым…

Мадатов быстро качнул ладонью так, чтобы не заметила Софья. Сергей понял и быстро нашелся:

— …мы стояли в Красном Селе. Он разорился, подал в отставку и приехал сюда, надеясь поправить дела, выслужить чин и приличное содержание.

— Я не хочу его узнавать.

— Вы в своем праве, князь.

Сергей собирался еще добавить несколько слов, но решил отложить до встречи наедине. Мадатов при Софье Александровне определенно не желал разговаривать о служебных делах.

Мадатовы уехали, и Новицкий тоже больше не видел причин оставаться. Он отыскал Рыхлевского, играющего в бостон с тремя чиновниками, и договорился об отпуске на три дня. Перед большим походом, который ожидался если не со дня на день, то на следующей неделе, Сергей хотел на всякий случай привести в порядок свои записки так, чтобы их легко могли разобрать люди из Петербурга.

К выходу он проходил через залу. По-прежнему громко и нестройно играл на хорах оркестр, все так же стучали каблуками молодые поручики и штабс-капитаны, шуршали платьями тифлисские модницы, голоса оставшихся на стульях, стоявших вдоль стен, сливались в безумолчное гудение. Было шумно и душно, пахло расплавившимся воском, разгоряченными телами, похотью, надеждой и завистью.

Новицкий то шел грудью вперед, то протискивался боком, раскланивался со знакомыми, отмечая про себя потешные детали в костюмах и повадках гостей командующего. Он был уже у двери, когда вдруг музыка смолкла, и он услышал знакомую фамилию, произнесенную приглушенным, но все же отчетливым голосом:

— Только представьте, господа, этот Мадатов…

Сергей обернулся. Справа, за колоннами, собралась небольшая группа мужчин: офицеры, штатские, несколько местных дворян, перетянутых поясами почти надвое. В середине кружка, возвышаясь над слушателями почти на полголовы, разглагольствовал Бранский. Новицкий приблизился и стал с краю, оставшись незамеченным.

— Этот Мадатов, вы знаете, даже став генералом русской армии, остался вполне армянином. И так же, как прочие его соплеменники, подвержен известному всем пороку…

— Заразившему, между прочим, и обе столицы, — перебил его ближайший из слушателей, чуть пониже и помоложе, но так же раздавшийся в теле и раскрасневшийся от жары и напитков.

— Об этом чуть позже, Меркурьев, — остановил его Бранский и повел свою историю дальше: — Где- то около месяца назад жена его, недавно приехавшая из Петербурга, открывает дверь кабинета и видит картину…

Понизив чуть голос, граф принялся выкладывать отвратительные подробности, которые публика его встречала довольным ржанием и замечаниями вполне жеребиными.