более в том из них, кто стоит ко мне ближе прочих. Потому я рассчитываю, что вы по справедливости накажете тех, кто позволил себе подобное оскорбление моего достоинства».
Несколько дней спустя Карл подвел окончательный итог своему рассуждению в еще более резкой речи: «Я хочу предостеречь вас, господа. Вы желаете настаивать на своем, но так не обращаются с королями. Королю проще перенести нападение врагов, нежели выпады собственных подданных. Помните, что в моих руках право как созывать, так и распускать парламент. Поэтому в зависимости от того, увижу ли я плоды добрые или худые, парламенты либо продолжат, либо прекратят свое существование».
Это было уже чересчур, ибо с XIII века после подписания Великой хартии парламент обеспечивал равновесие традиционной английской политики. Угрожать общинам нарушением этого равновесия светской власти было, по меньшей мере, опасно. Однако можно серьезно усомниться в том, что Бекингем хоть как-то ответствен за столь необдуманную речь короля. Напротив, он всегда старался уважать привилегии парламента и обращался как к лордам, так и к депутатам со всем почтением и уважением. Именно поэтому можно предположить, что, будь Бекингем жив, он удержал бы Карла I от тех стычек с парламентом, которые спровоцировали гражданскую войну и привели короля на эшафот, – но это уже другая история.
В любом случае, если король предполагал, будто угроза роспуска запугает таких депутатов, как Элиот, это доказывает, что он плохо знал их характер, столь же неуступчивый, как и его собственный. Осознав опасность, Бекингем попытался 30 марта сгладить впечатление, произведенное государем, и дал кое-какие объяснения по поводу кораблей, одолженных Франции. Похоже, подспудно он стремился обмануть французов, что не способствовало росту его авторитета в глазах Ришелье. Он также согласился от имени короля на создание комитета при обеих палатах для рассмотрения состояния финансов.
Вернувшийся из Франции посол Дадли Карлтон также привез успокоительную новость: было получено согласие на то, чтобы «Авангард», единственный корабль королевского флота, предоставленный французам, вернулся в Англию. Франко-английские отношения улучшались. Людовик XIII вступил в переговоры с Ла- Рошелью. Казалось, заседания парламента будут теперь продолжаться в более спокойной обстановке.
Однако тут на сцену вышел, или, точнее, вернулся, еще один персонаж, который сработал как детонатор ожидавшегося взрыва. То был лорд Бристоль, бывший посол в Испании, который прозябал в своем замке Шерборн, назначенном ему королем местом проживания. Он называл это «заключением», и, несмотря на все удобства подобного «заключения», оно заставляло поднять вопрос о праве графа заседать в палате лордов, то есть присутствовать в парламенте.
Мы знаем, что Бристоль был человеком непреклонным и очень ценил свои права. Чтобы избежать нового конфликта с высоким собранием, король счел возможным… уступить, не уступая, но все-таки уступить. Характерная для него неподобающая позиция! Бристоль получил вызов на заседания, но его «просили» на них не появляться. Однако граф потребовал, чтобы его официально судили либо выпустили на свободу. Карл I сделал выбор в пользу суда. 1 мая против Бристоля было выдвинуто официальное обвинение в том, что в Испании он советовал наследному принцу перейти в католичество, – подобное действие расценивалось законами Английского королевства как государственная измена {322}.
То была роковая неосторожность со стороны принца, ставшего королем. Бристоль сохранил документы, которые позволяли доказать судьям – то есть лордам – обратное: что в Мадриде он постоянно предостерегал принца и Бекингема от опасностей, которыми чревато участие в играх испанцев. К тому же суд давал Бристолю возможность разоблачить Бекингема и, в свою очередь, обвинить его в измене.
Так и случилось: 6 мая Бристоль представил парламенту свою версию хода переговоров о браке с инфантой, и эта версия по многим пунктам противоречила той, которую изложил парламенту Бекингем в феврале 1624 года. Нет сомнений, что лорды и депутаты общин в большинстве своем были рады услышать подобные разоблачения. Однако бывший посол вступил в опасную игру. Ведь доклад Бекингема был официально одобрен принцем, и возражать против него было все равно что ставить под сомнение свидетельство того, кто теперь стал королем. Карл был не из тех людей, кто пропускает мимо ушей подобные оскорбления королевской чести, тем более что Бристоль увлекся и обвинил уже не только Бекингема, но и государственного секретаря Конвея в том, что тот, сознательно или неосознанно, способствовал интригам испанцев.
В данном случае позицию Карла I можно понять. В XVII веке в Англии, как и в других странах, авторитет монарха был краеугольным камнем всего политического строя. Можно было критиковать министров, даже нападать на них (французы не отказывали себе в этом удовольствии по отношению к Ришелье, а позже – к Мазарини), но король, по определению, оставался выше любых осуждений. Подспудно обвинив Карла в том, что тот-де дал согласие на лживый доклад Бекингема, Бристоль покусился на самые основы системы. Карл понял – должно быть, в большей степени, чем Бекингем, – к каким последствиям может привести подобная дерзость. Он попытался прервать расследование. Но общины теперь уже решились идти до конца. «Законы Англии не позволяют королю отдавать незаконные приказы. В противном случае, за незаконность должны отвечать советники короля», – заявил Дадли Диггс.
На этот раз двери для обвинителей Бекингема оказались открыты.
В 1624 году, когда Карл и Бекингем поддержали, если не сказать спровоцировали, импичмент против лорда-казначея Миддлсекса, старый король Яков сказал сыну: «Придет день, когда у тебя случится несварение желудка от импичментов». Он оказался провидцем.
Импичментом называлась возникшая еще в Средние века процедура, в ходе которой палата общин выдвигала перед палатой лордов обвинение в государственной измене в адрес какого-либо лорда. Король не вмешивался, и в его компетенцию входило лишь исполнение приговора и, разумеется, право помиловать осужденного, если он считал это нужным. К этой процедуре прибегали редко, практически в исключительных случаях, когда речь действительно шла об изменниках. Проводилась она с согласия и даже по инициативе монарха.
Естественно, в 1624 году, когда парламент произносил дифирамбы в адрес Бекингема, «спасителя отечества», «кумира толпы», никто и представить себе не мог, что в один прекрасный (и не столь далекий) день лордам будет предложен билль об импичменте против этого человека. Но этот день настал в мае 1626 года после выступлений Бристоля.
Обвинительный акт – если воспользоваться этим анахроничным термином, чтобы упростить повествование, – был предъявлен двумя депутатами: Дадли Диггсом и Джоном Элиотом, явившимися в сопровождении шести своих коллег, каждый из которых давал комментарий по одной из ключевых статей обвинения. То был странный документ, который в пересказе Рутворда {323} занимает 54 страницы. Его текст приводит читателя XXI века в полное недоумение. В нем почти нет точных дат и имен, зато в избытке приводятся обвинения общего характера, не подкрепленные никакими доказательствами. В подобном случае современный юрист легко отказался бы от дела или, по крайней мере, потребовал бы детального расследования по каждому пункту. В XVII веке все было не так: риторика и цитаты из классической литературы заменяли судебные доводы. Справедливости ради следует отметить, что защита следовала такой же традиции и ограничивалась подобными общими местами.
Не желая утомлять читателя этим неудобоваримым разглагольствованием, все же нельзя устоять перед соблазном привести в качестве примера вступительную речь Диггса (в некотором сокращении): «Милорды, когда солнце своими огненными лучами извлекает из центра земли пары, которые воспламеняются и горят на небе подобно звездам, то не следует удивляться, что народы, видя кометы и ощущая их неблагоприятное воздействие, приписывают его извращенности материи, из каковой те состоят [66]. Недавно, когда слепящая звезда появилась в лоне Кассиопеи в том месте, в котором, по мнению Аристотеля и древних философов, находится средоточие разрушительных сил,
