проекту брака Карла с инфантой. Гондомар написал Бекингему письмо, в котором назвал себя «вечно преданным другом и слугой Джорджа Вильерса, герцога Бекингема».
На этот раз Ришелье испугался. Он не мог рисковать, – позволить Англии броситься в объятия Испании. 15 февраля 1625 года он дал знать, что Генриетта Мария готова выйти замуж за принца Карла. Наконец-то! Карл хотел было сам пересечь Ла-Манш и привезти супругу, но его отец воспротивился: ему хватило поездки в Мадрид. Было решено, что в Париж отправится Бекингем и заключит брак по доверенности, а затем, в середине марта, привезет принцессу в Англию.
Началась подготовка. Свадебный кортеж отличался восточной пышностью: три кареты, украшенные золотыми кружевами и отделанные внутри красным бархатом и золотом; каждую тянули восемь лошадей; сотня музыкантов в ливреях герцога; для самого героя дня – 27 богатых костюмов, расшитых шелком и серебром, плюс к тому наряд из белого бархата, расшитый бриллиантами, и еще один – из пурпурного атласа, расшитого жемчугом. Оба костюма предназначались для свадебной церемонии. Все это стоило 90 тысяч фунтов стерлингов {270} – для подобных расходов всегда находились деньги: следовало ослепить французов и показать им, какая роскошь ожидает юную принцессу в ее новом королевстве. Красавец Джордж Вильерс, в полном расцвете славы, готовился пережить одно из самых восхитительных мгновений своей жизни.
Однако 5 марта заболел король Яков. И вскоре стало ясно, что теперь уже не до свадьбы.
Яков I, несмотря на артрит, парализовавший его пальцы до такой степени, что он не мог писать, и постоянные приступы подагры, продолжал вести активный образ жизни: путешествовал, охотился, ездил туда-сюда между Лондоном и окрестными резиденциями.
Поэтому, когда в начале марта 1625 года его сразила «трехдневная лихорадка», поначалу никто не обеспокоился. В век, когда антибиотики не были известны, подобные инфекции случались часто. Короля лечили кровопусканиями и слабительными – эти средства считались универсальными. Термином «трехдневная лихорадка» обозначали в то время лихорадку, приступы которой возобновлялись каждые три дня. В современной медицине было бы трудно отыскать точный эквивалент этого диагноза.
Яков I, находившийся в то время в Теобальдсе, желая побороть лихорадку, принялся по своей печальной привычке пить холодное пиво и окунаться в ледяную воду, отказываясь принимать лекарства, предлагаемые врачами. Его состояние быстро ухудшилось. Бекингем, чье здоровье также оставляло желать лучшего, примчался к больному вместе со своей матерью. У короля начались проблемы с кишечником, а приступы лихорадки становились все тяжелее.
Вот тогда-то леди Бекингем и вспомнила о пластыре и настойке эссекского врача Ремингтона, средствах, вылечивших в прошлом году ее сына. Она рассказала о них королю, и тот сразу же пожелал их испробовать. Графиня собственноручно наложила пластырь на запястья больного и дала ему выпить настойки.
Случаю было угодно, чтобы почти сразу после этого лихорадка возобновилась с удвоенной силой. Королевские медики, увидев пластырь и узнав о настойке, подняли крик, снимая с себя всю ответственность за лечение больного, раз в него вмешиваются, применяя неизвестные средства. Врачей можно понять; в наше время любой медик повел бы себя так же. Бекингем поступил неосторожно, приняв все это слишком близко к сердцу и отстранив самых возмущенных – доктора Крейга и доктора Иглишема – от лечения короля. Поступок, мягко говоря, неловкий, тем более что впоследствии пластырь и настойка доктора Ремингтона были признаны совершенно безвредными и излечили многих пациентов. Импульсивная и необдуманная реакция Бекингема, вполне соответствовавшая его характеру, позволяла придать случившемуся неоправданно серьезное значение – что и произошло.
Состояние короля действительно быстро ухудшалось. 24 марта у него начались судороги, и он на мгновение потерял сознание. Из Лондона срочно вызвали архиепископа Эббота и епископа-хранителя печати Уильямса, а также принца Карла. Стини не отходил от постели своего «дорогого папы и крестного». 26 марта Яков I получил последнее причастие из рук Уильямса, «проявив благочестие и благоговение, достойные ангела». После этого он остался наедине с сыном, и никто не знает, о чем они говорили. Можно не сомневаться, что король посоветовал Карлу оставаться верным дружбе с Бекингемом, к чему принц и сам был весьма склонен. Наконец 27 марта, в воскресенье, около полудня, «в окружении лордов и слуг, стоявших по одну сторону постели, и епископов и капелланов – по другую, без страданий и конвульсий, Соломон [54] почил в мире» {271}.
В лице Якова I Бекингем потерял своего «творца» (как он сам его называл), отца, защитника и друга. Нет никаких оснований сомневаться в искренности его горя, проявления которого тем более похожи на правду, что мы знаем его как человека очень эмоционального, способного, как большинство его современников, давать волю слезам.
Однако клевета не замедлила зазвучать. Выгнанные Бекингемом врачи поспешили рассказать коллегам о пластыре и настойке, придав своим рассказам оттенок мрачной таинственности. Граф Бристоль, готовый после конфликта с главным адмиралом в Мадриде поверить в наихудшие против него обвинения, на следующий же год объявил о своем опасении, что герцог «ускорил смерть короля». Взбешенный герцог потребовал, чтобы посол поточнее выразил свою мысль. «Милорд Бристоль объяснил, что имел в виду только печаль, в которую повергало короля поведение герцога». Бекингем был задет за живое. Он подробно рассказал на заседаниях палаты лордов, «что пластырь ему впервые порекомендовала женщина, вылечившая им ребенка от четырехдневной лихорадки. Он вспоминал о покойном короле со слезами на глазах, говоря, что получил от него столько благодеяний для себя и для своей семьи, что даже само подозрение в причастности к смерти государя является для него худшей из казней» {272}.
По мнению епископа Гудмена, описавшего эту сцену, невиновность Бекингема «была очевидна всем, кто знал характер герцога, которого можно отнести к числу лучших людей нашего мира». Однако было невозможно так легко разоружить его врагов. Обвинение в отравлении короля Якова, каким бы абсурдным оно ни было, продолжало витать в воздухе. Оно вновь всплыло в 1626 году во время разбирательства по делу главного адмирала в палате лордов. Спустя несколько лет доктор Иглишем, один из тех, кого Бекингем отстранил от лечения короля, опубликовал в Амстердаме памфлет под заглавием «Провозвестник мщения», в котором открыто обвинил Бекингема в отравлении Якова I – и вдобавок еще маркиза Гамильтона. Впоследствии, как изощренный вымогатель, он безрезультатно предлагал Бекингему выпустить опровержение своей же книги в обмен на четыре сотни флоринов. Кончил же доктор тем, что был приговорен к смертной казни за фальшивомонетничество.
А в довершение всего, в 1649 году, когда, в результате гражданской войны с парламентом, Карл I в свою очередь оказался под судом по обвинению в государственной измене, ему вменили в вину то, что двадцатью пятью годами раньше он был-де сообщником Бекингема в убийстве собственного отца. Вот до какой степени укоренилась в душах врагов бывшего фаворита мысль об отравлении Якова I!
Как для своих подданных, так и для иностранных наблюдателей принц Карл, ставший Карлом I, был человеком, чей характер не поддавался однозначному определению. Французский государственный секретарь Анри де Лавиль-о-Клер (будущий граф де Бриенн), прибывший в Лондон в декабре 1624 года для продолжения франко-английских переговоров, был озадачен: «Он показался мне весьма сдержанным, а
