Он взобрался на сиденье и крикнул коммуне и всему селу:

— То, что мы вспашем и засеем, будет наше, общее!

Аул потрясенно загудел: как может быть общим хлеб, если у каждого свой рот и брюхо! Абу напрягся и перекрыл гул:

— Гора не может принадлежать одному человеку!

Ветер споро кромсал туман, тугими мячиками кидал в толпу слова Абу:

— Только жадный и неразумный может сказать: моя гора, моя вода, мой воздух! Гору забросил род Хизира, она давно тоскует, как женщина, которой хочется ребенка. Мы поможем ей родить с помощью Советской власти. А Советская власть — это все мы, значит, то, что родит гора, будет кровно нашим. Ревком дал нам трактор и семена для посева в зиму. Весной мы увидим здесь всходы. Мы бросим сейчас в землю не семена — мы посеем новую жизнь. Так говорят горцам Орджоникидзе и Микоян. А их учил этим словам сам Ленин!

Пастух Ца наконец затянул узел на плуге и крикнул:

— Абу, у тебя не пересохла глотка? Хватит слов, начинай дело! — Он крепко ухватился за ручки плуга. Рядом с ним встали в очередь двенадцать мужчин — по одному от каждого семейства из коммуны.

Абу тронул трактор. Он долго думал перед этим, как вспахать склон. «Фордзон» — не буйвол. Пусти вдоль склона — крен велик, опрокинется подарок России вверх колесами. И даже если жив останешься, — позор добьет, раздавит аульский пересмех. И вот однажды к вечеру пришло решение, гвоздем воткнулось в голову: гнать трактор с седловины вниз по склону, тогда как лемех на другом склоне, привязанный противовесом к трактору, взрежет свою борозду, всползая кверху. И так утюжить склоны до победного конца.

«Фордзон» взревел, канат натянулся. Лемех врезался в землю и отвалил первые метры борозды. Он вспарывал склон будто бы без усилий. «Фордзон» уже урчал, невидимый, за перевалом. Аул ликовал: плуг лез в гору сам по себе, лишь дрожал перед ним струной натянутый канат. Стаду буйволов где там сотворить такое!

Но вдруг осекся и притих аул. К плугу поднимался Ахмедхан. За спиной у него висела винтовка, рука лежала на кинжале. Он шел по склону вверх, вырастал с каждым шагом — необъятно широкий.

Ахмедхан приблизился к канату. Пеньковая толстая струна скользила мимо его ног по жухлой траве и уползала за седловину. Ахмедхан вынул кинжал, обернулся к аулу и крикнул:

— У вас помутился разум! Отцам и дедам моим принадлежит эта гора!

И он ударил кинжалом по канату. Аул ахнул единой грудью: канат подпрыгнул, взвился и разъяренным удавом пополз вверх. Он убыстрял свой бег, свивался спиралью, расплетаясь на конце.

Толпа бросилась вверх на седловину.

Внизу, по ту сторону горы, стоял маленький жучок-«фордзон», уткнувшись тупым рыльцем в сломанное дерево. На кроне деревца темной тряпкой обвисла фигурка человека. Она зашевелилась и сползла на землю. Аул расслабился и задышал.

Абу взобрался на сиденье. Трактор дрогнул, прыгнул вперед, подмял под себя сломанное деревце. Он описал круг и полез в гору. На средине склона он стал разворачиваться, и всем показалось, что железный жучок сейчас опрокинется и придавит человека, оседлавшего его.

Абу спрыгнул с сиденья и взял в руки конец каната. Он увидел, что канат разрублен. Поднял голову, долго смотрел на седловину. Потом, шатаясь, полез в гору, волоча канат за собой.

Перед ним расступились: сосредоточенным и спокойным было его лицо, перечеркнутое наискось розовой ссадиной.

В конце людского коридора стоял Ахмедхан. Абу шел на него, и людям становилось жутко. Хрупкой и недолговечной казалась плоть Абу перед необъятным Ахмедханом. Абу шел вперед, будто собирался пройти сквозь него, будто не гора мяса высилась перед ним, а ее хрупкая тень.

Абу шел на Ахмедхана, и по мере того, как укорачивался путь, который он загородил, аул начинал понимать, что не Ушахов шел на сына Хизира, а вся коммуна из двенадцати семей и комсомол.

А когда все поняли это, то уже не удивились, почему уступил дорогу человек, уже однажды убитый плевком женщины.

Ахмедхан шагнул в сторону, и судорога передернула его лицо, стало оно растерянным, закаменело в бессильной, тоскливой ярости.

Абу опустился на корточки и стал связывать концы каната. Пальцы не слушались его. Тогда подошел и помог брату пастух.

Абу пошел к своему «фордзону». И тогда, очнувшись, взъяренный своей дурной, бунтующей силой, над канатом встал Ахмедхан. И все поняли — он снова его разрубит.

За перевалом звонко взревел трактор, канат натянулся. Ахмедхан поднял кинжал. И тут в спину ему ударил камень. Это был сильный удар: у Ахмедхана перехватило дух. Пытаясь вздохнуть, он обернулся. Ниже Ахмедхана стоял пастух Ца. Плуг уползал от него, и за ручки теперь держался Султан Бичаев. Пастух смотрел на Ахмедхана и искал босой ступней второй камень. Ахмедхан пошел к пастуху. Мюрид все-таки сумел вдохнуть, и теперь грудь его жадно вздымалась, с хрипом втягивая воздух.

Ца нащупал камень, поддел под него пальцы. Ахмедхан посмотрел на булыжник и вдруг осознал — таким можно убить. Прыгнул в сторону. С ним воевали камнями, и поэтому нельзя было пускать в ход винтовку. Пастух развернулся за мюридом, готовый к броску.

Здесь еще один камень ударил в спину сына Хизира. Ахмедхан содрогнулся и огляделся сквозь красную муть, застилавшую глаза. Он увидел, что камни зажаты в руках у многих.

Тогда он повернулся спиной к толпе и побрел вниз, волоча ноги. Он вдруг понял, что потерял сегодня не только родовую гору — аул отнял у него немеренную силу его, и не будет отныне в ауле человека слабее Ахмедхана.

Уже внизу ему пришло в голову — дело хозяина! Лишь в нем спасение от бессилия и позора. Ахмедхан уходил все дальше к аулу, сотрясаясь в сухом, постыдном плаче. И не было в эту минуту у Митцинского раба преданнее Ахмедхана.

Гваридзе добрался до Хистир-Юрта ночью. Постучал сильно в ворота Митцинского. Ждал, пока в щелях прорезался свет. Загремел железный запор, калитку открыл Ахмедхан. Скрипнула дверь, на крыльцо вышел Митцинский — не спал. Стук в ворота полоснул по нервам.

Гваридзе шагнул через высокий порог, приказал отрывисто:

— Заприте.

Пошел, шатаясь, к большому, смутно белевшему дому. Дорогу заступил Ахмедхан. Спросил угрюмо:

— Кто?

— Человек, — ответил Гваридзе, добавил отрывисто, зло: — Пусти, болван, я едва на ногах держусь.

Ахмедхан изумленно хмыкнул, отступил. Гваридзе дошел до крыльца, оперся плечом о резной столбик, стал сползать на землю. Сказал Митцинскому шепотом, озлобленно:

— Что, так и будете стоять? Помогите же подняться, черт возьми!

Митцинский кивнул Ахмедхану: «Помоги», — с холодным любопытством вглядываясь в бесцеремонного гостя. Ахмедхан уцепил пришельца под мышки, приподнял, потащил в комнату: у гостя заплетались ноги. В доме гость сел на тахту, размашисто, истово перекрестился, откинулся к стене, закрыл глаза, спросил:

— Поесть что-нибудь найдется?

Ташу, шурша атласным халатом, принесла холодную курицу, лепешки. Гваридзе оттолкнулся от стены, безумным взглядом посмотрел на мясо, оторвал крыло, стал исступленно жевать. Ташу вышла, притворила дверь и стала заглядывать в щель, испуганно округлив глаза, — кости с треском лопались на