— Попал в щель! — выдохнула Рутова. — Снимай ремень!

Аврамов одним махом расстегнул и снял свой. Они связали ремни. Софья намотала два витка на ладонь, сползла с уступа, Аврамов, упираясь ногами в корни сосны, приготовился. Его дернуло, потянуло вниз, ремень врезался в руку, зажал ее намертво широким жгутом. Он уперся плечом в ствол сосенки, напрягся и застыл. Ремень тисками сплющивал ладонь, выворачивал плечо. Аврамов сцепил зубы, терпел. Так он ждал, казалось, целую вечность. Наконец внизу треснул выстрел. Аврамов судорожно передохнул: неужели все кончилось?

— Есть! — крикнула снизу Софья. — Поднимай!

Он напрягся — и почувствовал, что силы на исходе. Прихватил ремень левой рукой и, постанывая от дикой, растущей рези в плече, потянул ремень вверх. Когда пришел в себя, увидел перед собой испуганные глаза Софьи. Она шершавыми, холодными ладошками растирала ему щеки.

Они спустились к Челокаеву в обход, сползли сначала по щебнистому, осыпающемуся склону, затем обогнули ребро скалы по узкому карнизу. Его пронизывал ветер, разбойно посвистывал в трещинах. Дальше карниз расширялся. На нем, неловко подогнув руку с обрывком веревки, лежал Челокаев. Из рваной царапины на бедре сочилась кровь. Рутова перевязала ее. Челокаев застонал, к нему возвращалось сознание, он открыл глаза. По тому, как вспыхнула в них, плеснула на Аврамова ненависть, он понял, что князь ожил.

— С приземлением, ваше сиятельство, — сказал Аврамов. — Уж извиняйте нас, что так неловко, вышло, удивительно резвый вы оказались мужчина. Не перебей мы веревку — и свидеться не пришлось бы. А теперь к делу. Во сколько встречаете? Где? Пароль?

Челокаев смотрел на Аврамова. Исчезала, таяла в его глазах ненависть. Отодвинулось и стало бесконечно далеким все, что составляло суть его жизни: княгиня Софико и разгромленная усадьба, беспощадный, не знающий убыли зов мести, сложный, засевший в памяти клубок из паролей, явок, фамилий нужных людей по обеим сторонам хребта. Все это вдруг отпустило князя, оставило его наедине с бугристой, исчерканной трещинами скалой, что вздымалась от его плеча и уходила в бездонную, темную пропасть неба, на которой проклюнулись первые звезды. Единственно, что мешало раствориться в накатывающемся забытье, — чужое властное и нетерпеливое лицо. Оно маячило над ним, отвлекало от приготовлений к последнему, грозному, что надвигалось на князя, требуя от него напряжения последних сил.

Челокаев вгляделся в это лицо. Что-то похожее на любопытство пробудилось в князе, ему не приходилось еще вглядываться в лицо хама с такого расстояния, он смотрел в эти лица всегда издалека, в живые и мертвые — только издалека.

— Как вас зовут? — спросил он Аврамова, слабо, но четко выговаривая слова.

— Аврамов моя фамилия.

— Скажите, Аврамов, — продолжал князь, бесконечно далекий уже от своего бренного, пронизанного болью, изломанного падением тела, — вы знаете, чем отличается Рубенс от Тициана?

— Нет, ваше сиятельство, как-то не приходилось этим заниматься.

— Быть может, вы выводили сорта растений? Изобретали велосипед? Проектировали храмы?

— И этому не научен, князь.

— Тогда как же вы... — князь хотел и не смог приподняться на локте, вонзил исступленный, страшный взгляд в Аврамова, — как же вы берете на себя смелость управлять людьми, которые постигли все это? Как же вы все, едва переступив грань, которая отделяет животное от человека, как вы собираетесь управлять нами? Как же вы намерены руководить творцами, создающими храмы, симфонии, Сикстинскую мадонну? Вы же ничего не умеете, кроме как нажимать на курок и орать дурацкие, бессмысленные в ваших устах лозунги!

— А когда мне было учиться, князь? — удивился Аврамов. — С малолетства коров пас, потом в окопах вшей кормил, а теперь за вами гоняюсь, козлом по горам скачу. Вот с челокаевыми управимся, а потом и за премудрости возьмемся, доберемся до симфоний. Я не успею — мой сын изучит, будьте спокойны. Теперь о деле, князь. Время нас поджимает. Во сколько встреча? Где? Пароль?

— Поди... поди, дурак, — устало, с передышкой сказал Челокаев, чувствуя, как все больше немеют губы и меркнут, размазываются в ужасающей пустоте звезды, — дай хоть умереть спокойно.

— Что же это вы лаетесь, ваше сиятельство? — укоризненно сказал Аврамов. — Мы с вами по- людски, перевязочку сделали. Вы бы с нами не церемонились.

— Молчание бессмысленно, князь, — звенящим голосом сказала Рутова. — Вы не скажете, ваши спутники поделятся.

— Он прав, — внезапно оживился Челокаев, — ты прав, Аврамов, — попадись ты мне в руки вместе со своей стервой, я бы с вами не церемонился, без перевязок обошелся бы.

Он внезапно рванулся, крикнул пронзительно, тонко и сорвался с карниза. Далеко внизу слабо шумела река. Рутова, прижавшись к стене, дрожала, уставившись в плотную темень пропасти.

...Ушахов запалил костер. В небе одна за другой зажигались крупные звезды, а Аврамовых все не было. Сулаквелидзе уже не пел. Он дразнил Ушахова.

— Чечен... эй, чечен! Есть хочу. Сходи в избу, принеси сало. Мы недавно чушку резали у одного активиста. Сначала его, потом чушку. Сало отменное вышло. Ах, яишницу теперь бы изжарить. Ты слышал когда-нибудь, как шипит на сковородке свиное сало?

Сулаквелидзе поерзал, устраиваясь поудобнее. Перекатился на живот, освобождая от нагрузки нестерпимо ноющие связанные руки. Он весь передергивался от бессильной неуемной ярости.

— Чего молчишь, чечен? Ты еще не понял, что князь их ухлопал?

— Скажи, грузин, — медленно повернулся к нему Шамиль, — когда мать тебя родила, первый раз грудь дала, разве думала она, что ее сын будет когда-нибудь у костра, как связанный баран, лежать? Нет, не так она про тебя думала. И моя мать не знает, что я тебя сейчас сторожу, а потом в расход пущу. Не такой жизни хотели они для нас.

— А зачем меня в расход пускать? — вкрадчиво спросил Сулаквелидзе.

— А ты подумай. Ты, грузин, гордый, говорить со мной про того, кто из Тифлиса идет, не захочешь. Так я рассуждаю?

— Правильно рассуждаешь, молодец, — похвалил Сулаквелидзе.

— Ну вот. Оставлять тебя одного я не имею права, вдруг удерешь. А нам к своим наверх топать надо. Видать, у них неувязка с князем получилась. А куда тебя девать? Одно остается — в расход, — задумчиво подытожил Шамиль.

В темноте зашуршали, осыпаясь, камни на склоне, раздались торопливые шаги. К костру подошел Аврамов. Позади, чуть поотстав, показалась Рутова.

— Где место встречи? Пароль?

Сулаквелидзе позвал:

— Подойди ближе. — И, глядя в бешеные, мерцающие глаза Аврамова, сказал: — Наклонись, генацвале, дай плюну. Ты такой раскаленный — плевок зашипит! — И мстительно захохотал, разевая черный провал рта.

— Ты смотри, какой нам веселый грузин попался! — тихо изумился Аврамов. — А ты? Ты тоже шутки с нами будешь шутить? — обратился он к Шалве. — Пароль, место встречи?! Будешь говорить? Ну дело твое. Нам с тобой недосуг, господин хороший.

И, глядя прямо в глаза охваченного ужасом Шалвы, сказал:

— В расход!

Нагнулся, разрезал веревку на его ногах.

— Встать! — Вынул наган.

— Я не знаю! Я ничего не знаю! — крикнул Шалва. — Знал все князь! Мы четверо должны в полночь встретить кого-то на перевале! Остальное мне неизвестно, клянусь вам!

— Что еще? — Аврамов поигрывал наганом. — Вспоминай, ваше благородие. Сам понимаешь, нам тебя, бесполезного, с собой тащить накладно будет. Так что поднатужься, принеси пользу.

— Перед уходом сюда мне показалось, что князь что-то зашил...

— Замолчи! — крикнул Сулаквелидзе.

— Говори! — приказал Аврамов.