Трое посетителей, ожидавших приема, вошли вместе. У них был один вопрос – жаловались на дебошира из соседней квартиры. Выяснение не заняло много времени.

Усач продолжал свой рассказ с той фразы, которую произнес последней:

– История моя длинная, но вся она – в двух словах. Это тогда я ничего не понимал, хотя друзья и говорили, что я идиот, теперь я понял, что они были правы…

– Мне нравятся самокритичные формулировки, но ваши непонятны.

– Попытаюсь разъяснить. Надеюсь, вы знали меня человеком уравновешенным, пунктуальным? – полюбопытствовал Усач.

Арсентьев утвердительно кивнул, но счел необходимым добавить:

– Больше понаслышке. Усач понимающе взглянул.

– Все началось с моего отпуска. Четыре года назад в Железноводске я познакомился с курсовочницей. Она терапевт. Приехала в Сочи. Это был не курортный роман. Я это понял сразу. – Усач отвернулся, словно обдумывая что-то и решая: сказать или не сказать? – Я… убедился в искренности ее чувств.

– Ничего удивительного. Вы были друг другу симпатичны!

– Несомненно. Мы уже строили планы на будущий год. Решили ехать в Крым или Прибалтику. – Усач говорил взволнованно, видимо вновь переживая случившееся.

Арсентьев невольно спросил:

– Поехали?

– Нет! Осенью она уже была у меня. Мы расписались.

– Ну и правильно сделали.

– Я тоже так думал. Ее забота обо мне была поистине трогательной. Весной пришла заманчивая мысль – купить полдачи на Пахре. Вы знаете эти места?

– Отличные! Препятствие было одно – далековато от станции. Без машины дачей пользоваться невозможно. Жену это не смутило. Сказала, что ее родственники помогут. Правда, помогли. Прислали две с половиной тысячи. Остальные у меня были. Купили в комиссионном «Москвич». И стал я мужем на колесах… А через месяц пошли разговоры, что надо прописать в квартире ее мать. «Почему?» – спросил я. Обидевшись, сказала: «Забота о родителях – долг детей. Неужели не понимаешь?» – «Но у меня тоже мать», – ответил я. «В тридцати минутах ходьбы», – отпарировала она. Под ее напором мне трудно было устоять.

– И что же?

– Тещу прописали, – сказал Усач с досадой. – Правда, временно. У нее в Сочи сад, фрукты и рядом рынок. Ей трудно было лишиться всего этого, – произнес он с иронией.

– Как это увязывается с судимостью? – спросил Арсентьев.

После небольшой паузы Усач ответил:

– Вскоре жена, а потом и теща стали просить меня сделать операцию их родственнице-студентке. Я категорически отказался и сразу же очутился в отчаянном положении. Напряженность в доме нарастала как снежный ком. Я впервые поссорился с женой. До сих пор помню ее озлобленное лицо и слова. Сказал ей, что грубостью оскорбила не меня, а себя. Через час извинилась. Правда, добавила, что мне от этого лучше не станет. Я не понял тогда, что это означает.

Арсентьев внимательно смотрел на Усача. Он догадывался, что его рассказ еще не коснулся главного.

– И что же? – спросил озабоченно.

– С неделю в доме было сносно. Потом опять злое выражение лица, слова сквозь зубы… Отношения складывались все тяжелее. Это выбивало из колеи. Чувствовал, что теряю почву под ногами. Я опасался объяснений. Вечера просиживал на кухне. В конце концов не выдержал. Сдался. И, как видите, пострадал.

– Сожалею…

– Мне отступать было некуда…

– Так ли?

– Она любила меня…

– Но от преступления не остерегла…

– …Она с отчаянием встретила арест и суд. – Усач сдержал невольный вздох. – Писала часто. Прощения просила. Арсентьев пожал плечами.

– По-другому, наверное, и не могло быть.

– Потом на свидание приезжала. – И непонятно было, что звучало в голосе Усача – горечь досады или тепло. – В первый раз я дарственную на автомашину написал. Через год она добилась семейного свидания. От радости я боялся проспать следующий день. – После долгого молчания он продолжил: – Утром заметил – смотрит на меня странно. Как на чужого. Я ее спрашивать не стал. Ждал, что сама скажет. И дождался. Перед самым отъездом проговорила: «Я для тебя сделала все, что смогла сделать, даже тогда, когда любовь моя прошла. Долг свой последний выполнила. А теперь забудь, пожалуйста, обо мне. И навсегда…» – Усач, нервничая, говорил, то ли всхлипывая, то ли слегка заикаясь. – Я пытался объясниться, но ничего путного не получилось. Она была тверда в своем решении. Всего ожидал, только не этого. Расстались без крика и шума, как говорят теперь, интеллигентно. Только у меня от всего этого горький осадок остался… Почувствовал, что в жизни моей уже ничего хорошего не будет. Даже после освобождения… Я сам себя тогда толком не понимал. Прошел мучительный год, прежде чем разобрался. И знаете… во мне и сейчас живет одно прошлое…

Арсентьев догадывался, что Усач в эти минуты заново переживал такие близкие и такие уже далекие