– А у меня на это особая точка зрения. После отсидки я чист.

Муратов постучал костяшкой кулака по борту и упругим движением ладони смахнул с него заледенелую корку снега.

– Ты эту свою точку припрячь подальше. Об этом ты да я знаем… Характер у тебя, прямо скажу, неважный!

– Допустим, а что дальше? Я живу осмотрительно, – ответил Мамонов. – Мои прежние грехи теперь никакой роли не играют. А за плохой характер не судят. Так что… – и усмехнулся.

– Несознательный ты человек, Мамонов! Газеты читаешь, телевизор смотришь, котелок вроде у тебя варит, а дремучесть свою не разогнал и порядочность не приобрел. Поэтому скажу одно: не забывай, что было-то серьезное…

– То грехи молодости. Я тогда зеленым был. Кумекал плохо.

– Теперь не зеленый! С умом. Поэтому, когда по новой пойдешь, опасным рецидивистом считать станут…

Усмешка пропала. Мамонов надолго задумался и от волнения сдвинул на макушку шапку.

– Да-да – уныло протянул он. – О золоте я слышал мало.

Среди воров толк не идет. Правда, на прошлой неделе Валет показывал монету рыжую. Но она по наследству ему… Другого не знаю.

– Ты завещание у Валета видел?

– Он так сказал.

Муратов продолжал вести разговор.

– Может, и так. Только монеты меня не интересуют. Мне бы о колечке обручальном, цепочке со знаком зодиака, сережках с жемчугом. – Он говорил об этих вещах нарочно, чтобы не заострять внимание на золотой десятирублевке.

Мамонов усмехнулся и тут же с неожиданной деловитостью спросил:

– А откуда цацки? Если не секрет, конечно… Муратов ответил серьезно:

– От тебя не скрою. Их в Марьиной роще с девчонки сняли. Ну и «порядки» ваши, воровские!

– Как это? Как это? – удивился Мамонов.

– А так! За три сотни девчонку разукрасили. И срок для себя уготовили приличный. Вот и выходит: дурацкие они, ваши «порядки»…

Мамонов рассмеялся. Он снова обрел прежнюю уверенность.

– Глупый народ. Дураки прямо, – и тут же оборвал смех. – О таких пустоголовых сказал бы не задумываясь. Они народ дрянь. Микробы наглые. Мы презираем шваль всякую, хулиганов, тех, кто за рупь с полтиной ножиком ткнет, и прочую мелюзгу. Такие умом не живут. Поэтому и срок наматывают себе большой. – Всем своим видом Мамонов старался доказать авторитетность своих слов.

Участкового Гусарова Арсентьев тоже подключил к раскрытию кражи у Школьникова. Ему было поручено проверить подозрительных лиц в своем микрорайоне. Около двенадцати он закончил работу, вычеркнул в блокноте несколько фамилий и почувствовал неудовлетворенность. Результаты расстроили. Докладывать Арсентьеву, которого он считал человеком особо уважаемым, было нечего. Гусаров пересек улицу и из телефонной будки, стоявшей впритык у забора автобазы, все же позвонил ему. Арсентьев сразу понял причину плохого настроения участкового.

– Так это же хорошо! Радоваться должен, что подозрения на твоих подопечных отпали.

Гусаров порывался что-то сказать, но его остановил Арсентьев:

– У тебя есть что-нибудь конкретное? Нет? Тогда пройдись еще разок по участку. Поговори с народом и возвращайся в отделение.

Гусаров торопливо шагал по заснеженному пустырю. Около переезда с ним поздоровались. Он поднял голову. Шагах в пяти от него стоял Шунин. На этой территории он был самым несговорчивым и резковатым. Не то чтоб нарушал порядок, скорее спорил о порядке. Все норовил чего-то доказать. И почти всегда в присутствии людей.

– Здравствуй, начальник. Все ходишь, смотришь? Небось жалеешь, что эту службу выбрал?

Гусаров благодушно спросил:

– Похоже, заботу проявляешь, Шунин? С чего бы? Говори по делу.

– А я по делу. Участковый – фигура важная. У него главный козырь – знание! Чтоб людские вопросы правильно решались. А с физкультурным техникумом где у тебя этот козырь? Каждый своим делом заниматься должен…

Гусаров посмотрел с досадой.

– Понятно изложил. Только кто на работу меня назначил, знал, что делал.

– Вот именно, назначил. Поэтому и спросить с тебя трудно, – сказал Шунин.

– Выходит, надо, чтоб я на работу с твоего согласия шел?

– Не с моего, конечно, а всех людей с участка. Тогда и было бы по способностям.

Гусаров покашлял в кулак, чтобы скрыть усмешку.

– Знаешь, а ты мне нравишься!

– Чем же? – спросил Шунин недоверчиво. Он не понял шутки.