Арктики и Америки, из сердца пролетарского государства — Москвы в США.

18 июня 1937 года наш краснокрылый гигант поднялся со Щелковского аэродрома и через шестьдесят три часа опустился в Портланде. Сталинский маршрут был повторен на расстоянии в восемь тысяч восемьсот шестьдесят восемь километров из Москвы в Америку через Северный полюс. Новая дорога, связывающая два света через неприступную Арктику, была открыта советскими летчиками. Труднейший перелет, перед которым полет на остров Удд казался легким, закончился успешно.

Об условиях этого перелета мы поторопились послать телеграмму Громову, так как знали, что его экипаж должен вылететь вслед за нами. Нам хотелось, чтобы он учел все наши ошибки и трудности.

В Америке встречали нас очень тепло, приветливо. Как и везде, Чкалов быстро завоевал симпатию, и американцы рукоплескали при каждом появлении Валерия на трибуне, на улицах, в ресторане или кафе.

Валерий был рад, что народы США хорошо относятся к гражданам Советского Союза, и в то же время с каждым днем вое чаще говорил:

— Ребята, скорей бы домой!

Дождавшись успешного завершения перелета Громова, мы отправились на пароходе «Нормандия» домой, в Москву.

Вот и долгожданная красавица Москва. Вновь сотни тысяч москвичей встречают нас горячо и ласково, как и в 1936 году. Митинг у Белорусского вокзала окончен. Разукрашенные цветами машины мчат нас в Кремль.

Огромный Георгиевский зал Кремля заполнен знатными людьми. Возгласы «ура» в честь очередной победы советских летчиков, в честь Сталина.

В зал входит Иосиф Виссарионович Сталин. Он быстрым взглядом находит Чкалова среди этого ликующего зала. Мы встаем и вместе со всеми приветствуем любимого вождя.

Сталин не скрывает своей радости — его улыбающиеся глаза сияют счастьем отца, и он заключает в объятия Чкалова и крепко несколько раз целует обветренное лицо пилота. Затем эта человеческая ласка и благодарность Сталина передается мне и Белякову. Товарищ Сталин усаживает нас, взволнованных неописуемым счастьем и душевной встречей, за стол. Долго гремят и гудят залы от тысячных возгласов приветствий и аплодисментов. До поздней ночи товарищ Сталин угощал нас, расспрашивая о всех подробностях полета через полюс в Америку и о наших будущих планах. В этой дружеской беседе мы еще раз поняли, как Сталин любит человека, жизнь которого нельзя оценить никакими деньгами, никакими богатствами.

После этого я видел Сталина несколько раз.

Я видел его на кремлевских приемах и на деловых совещаниях и беседах с летчиками. Всегда и всюду этот величайший человек, в скромном френче, с седеющими усами, с искрой жизнерадостности улыбающихся глаз, вызывает во мне такой огромный наплыв, чувства любви и благодарности, что часто хочется встать, подойти к нему и от всей души крепко поцеловать его, как родного отца.

Я часто думаю, что вот сейчас сидит товарищ Сталин в своем скромном кабинете и, несмотря на усталость, несмотря на позднюю ночь, с карандашом в руке, с дымящейся трубкой во рту, пишет о новой жизни человека, за которую он беспрестанно борется, не щадя своих сил и своей жизни. Он пишет о том, что придет время, когда народы всего мира соединятся под знаменем коммунизма и все заживут счастливо и радостна И он зовет завоевывать это счастье и радость в борьбе с кровавыми псами — эксплоататорами и тунеядцами, с ворами человеческого труда и крови, сделавшими из человеческого мира лагерь нищеты, голода и бесправия. И близок час, когда за Сталиным пойдет все трудовое человечество и подымется на последний и решающий бой.

Первый раз я увидела товарища Сталина в дни Чрезвычайного VIII съезда советов.

Это одни из самых значительных моментов моей жизни. Самый факт, что я делегирована, был достаточно волнующим — я ведь шла на съезд как народная учительница. В наше время этот термин вполне соответствует своему содержанию — с народом нас связывают крепчайшие узы.

Поэтому я не должна была итти туда с пустыми руками.

К тому же и обстоятельства так сложились, что еще до съезда, перед Октябрьскими праздниками, я впервые решила в одном из маленьких классов — в четвертом — дать обязательство ликвидировать плохие и посредственные отметки. Мне казалось, что при добром желании учителя, учеников и родителей это вполне возможно.

Тогда это было внове. Стахановское движение казалось применимым только в условиях завода. На нас косились, предрекали неудачу.

И вот съезд должен был еще укрепить нас в нашем намерении.

Целый вечер писали мои ученики письмо с обязательством товарищу Сталину. Я только слегка правила его. Поздно вечером сели переписывать набело, причем переписывали все, с тем чтобы выбрать самый хороший экземпляр.

Вышло так, что на мое собственное письмо, в котором я хотела обдумать каждое слово, осталась только ночь.

Это была трудная ночь. Все слова казались ничтожными рядом с переполнявшими меня чувствами. Я хотела сказать, как важно воспитать наших детей культурными, смелыми и свободными людьми, чтобы они работали так же, как их отцы и братья, разрушившие страшный мир прошлого.

И я не могла не вспомнить об этом прошлом. Я вспоминаю о нем часто, особенно когда вижу веселую и свободную детвору вокруг себя, а это счастье дается мне каждый день.

Больше всего в эту ночь думала я о своей матери.

Она умерла рано. Она была мягкой, кроткой и покорной женщиной, очень забитой и очень несчастной. Ее мечтой было сделаться учительницей. Более значительного дела в жизни она не могла себе представить.

Быть учительницей? О, нет! Это так необычно дли тех дней и для тех людей. «Бредни», — сказал дед. «Бредни», — сказала бабушка. Иголка куда вернее обеспечит заработок.

И мать моя взялась за всю свою жизнь за иголку. В буквальном смысле слова за иголку, потому что машины у нее не было.

Муж ее, мой отец, живописец, писавший вывески, часто запивал — слишком трудна и безрадостна была жизнь. Иголка и кисть, — даже соединенные, — не могли накормить досыта шестерых ребятишек.

Но мечту свою она не оставила. Мечта была только отложена. Эта маленькая кроткая женщина с иголкой была из тех, что умеют переносить свои желания в следующее поколение. |

Если ей не удалось стать учительницей — пусть ею станет старшая дочь. Я ведь была такой же, как она: не влекли меня шумные игры сверстниц. Я собирала малышей, нарезала им крохотные тетрадочки, чинила маленькие карандаши и часами играла с ними в школу, поражая их родителей немыслимой тишиной.

Даже куклы мои были всегда ученицами, которым я немедленно передавала все, чему научилась сама.

Педагогическое призвание может проявляться так же бурно, как артистическое или литературное. Это как жажда, которую необходимо утолить, чтобы не умереть.

Но утолить ее было не так просто.

Училась я в той же церковно-приходской школе, что и мать. Многие часы тратили мы на заучивание псалмов, на долгие стояния в церкви. В конце литургии многие из девочек не выдерживали и падали, как снопики.

Как хотелось мне когда-нибудь тоже упасть — ведь им потом позволяли посидеть! Но я была хотя