Понял тогда Грандиозов простую истину: от чужого страха свой только вырастает, крепче становится. И стал он их полуфабриката готовым изделием. Лишь ценника не хватало.

Тут старик Грандиозов охнул и спохватился. Высохла тряпка. Швабра лежала, брошенная, на полу возле ведра. Безжалостно светила голая лампочка, бюрократы пошевеливались в углу. Ждала картотека.

Схватил старик тряпку, истово принялся тереть пол вокруг картотеки, гоня от себя ненавистное лицо с короткими усами «а-ля вождь»

Третья встреча, третья встреча…

Здесь необходимо на минутку прерваться.

Потом, когда все кончилось, не раз беседовали мы с соседом моим, летчиком-ювелиром.

— Враки! — бушевал ювелир. — Домыслы врагов! Никакого Полюгарова не было и быть не могло. Очернительство, ничего больше!..

— Позвольте, — говорил я. — Насчет врагов я не возражаю, но Полюгаров существовал на свете. Даже и читал я что-то в этом роде. В центральных изданиях…

— Это что же, интересно знать?

А вот что.

Обыкновенный человек был Ефим Полюгаров. Жили тогда такие люди (и сейчас живут), а сколько их было — бег весть.

Появился Ефим Петрович в двадцатые годы, когда многие появлялись. Расти начал быстро, но не чрезмерно. Не прыгал через кочки (хотя время позволяло), а вышагивал умно, с бережением.

Рождалась индустрия, кадры решали все, кроме своей судьбы, и оказался товарищ Полюгаров на крупном заводе.

Уже тогда был он, конечно, партийцем, и партийцем столь беззаветным и пламенным, что многие пугались. Охватывали его, правда, одно время какие-то шатания — влево ли, вправо… Но какие именно, никто толком не знал, а Ефим Петрович не распространялся. Шатался Полюгаров недолго, колебания начисто изжил и начал каменеть. На глазах он твердел и каменел, пока не обратился в истинно твердокаменного. Хоть сейчас ставь на постамент — и бронзой буквы: такой-то, такая-то должность, совершил столько-то деяний на благо народа своего тишайшего.

Короче, на тебя, родимого, уповаем!

На постамент Полюгарова не пустили (монополия была тогда на постаменты). Но на трибуну выпускали частенько.

Говорил он, впрочем, мало. Больше взирал. Кулаком еще любил воздух долбать, да с таким азартом, что в первых рядах гнулись, а в задних цепенели от чувств.

Что бы еще сказать о товарище Полюгарове? Ну, низенький (так, тогда низеньких вообще было многовато). Ну, усы носил короткие, плотные — так кто ж тогда усов-то не носил? Даже и в Европе (по газетам) нашивали. Ибо лезвия уже тогда были дороговаты, а хороших лезвий уже и тогда было не достать.

Нет, решительно обыкновенный человек был Ефим Полюгаров, разве что твердокаменный.

На заводе Полюгаров сразу начал бороться за чистоту рядов и успел в том деле преудивительно. Технология очистных работ была самая передовая: бить по площадям.

Товарищ Полюгаров счищал ряды, как бомба (в те времена любили авиацию и всякие авиационные сравнения). Падал внезапно с небес — и на десять саженей вокруг все очищалось до стерильности. Только дымочек небольшой курился, но и его аккуратный Полюгаров развеивал по ветру. Он бы и на сотню саженей стерилизовывал (чувствовал в себе силу великую), но мешали, мешали ему разные…

Пришлось Полюгарову чистить ряды и над собой.

В такой-то момент и произошла вторая его встреча со стариком Грандиозовым — когда одного из мешавших выводили. Не удержался в ту ночь Ефим Петрович, выглянул полюбопытствовать…

Шли годы. Старик Грандиозов, бывший Зиляев, сидел на собраниях и поднимал руку. Он подымал и подымал руку, за одним лишь следя, — разом поднять со всеми, не пропустить момент. Но и вперед вылезать не следовало, не любил Полюгаров шустрых-то. Вздымал Грандиозов сохнущую руку, а сам о своем думал — о картотеке.

Затем чудесное перемещение осуществилось. Взметнулся Ефим Петрович и перенесся разом из своей сферы в сферу сельскохозяйственную. За чистоту рядов, правда, бороться не перестал.

А потом он пропал.

Вчера еще, кажется, боролся вовсю. Вот-вот, вроде бы, сию минуту менделистов низвергал, какого-то Вильямса грыз (а может, и не грыз вовсе, а к солнцу возносил — немало их, Вильямсов разных перебывало в те годы борений и побед).

И вдруг — не стало.

Главное, шума никакого не было. Рухнули стены, колючкой обвитые! И тут же вновь воздвиглись, без колючки, зато радужным разрисованные. Так думал старик Грандиозов.

(— А больше так никто не думал, особливо я, — сказал я летчику- ювелиру).

Смотреть на радужные стены Грандиозов не пожелал. Заперся в отдельной своей квартирке, где ругался на кухне в одиночестве.

Единственной радостью жил: по выходным казнил там же, на кухне, приписчиков, жуликов, врагов народа, несунов, а порой и тараканов — житья не давали, проклятые!

— Видите теперь? — сказал я соседу. — Был на свете Полюгаров, существовал.

Ничего мне не ответил ювелир, повернулся и ушел к себе. А ночью слышался из-за его двери командный голос:

— Двадцать суток гауптвахты! Мало? Тридцать суток! Пятьдесят! Сто!..

Ну-с, дальше…

Гоша стоял, вжавшись в стену, и прислушивался к шорохам у соседа. Примерно так представлял он себе этого человека: старичок-сморчок с жиденькою спинкой, очки перевязаны изолентой, старинный, чуть не мопровский значок на светящемся пиджачишке и пенсия два рубля с мелочью…

За стеной кашляли, бродили взад-вперед, шаркали ногами, звенели ложечкой в стакане — жили, одним словом.

К старичкам у нервного Гоши был особый счет. «Душат! — любил повторять он в кругу приятелей. — Губят, консерваторы, современное искусство! (Из чего следовало, что являлся он все-таки художником. Нерисующим, правда, поскольку картины не было ни единой).

— Вошкаешься? — грозно спросил Гоша стенку. — Речи толкаешь? А вот мы тебя сейчас шуганем!

Он подтащил верный «Юпитер» поближе и включил на полную катушку. Магнитофон заорал. Гоша вообразил, как сморчок с перепугу вздрагивает, наступает на собственные очки и судорожно ищет валидол, обхлопывая карманы и по-рыбьи разинув рот. Давясь от хохота, выключил голосящий агрегат и прислушался.

Ошибочка вышла. Никто там не наступал на очки и ртов не разевал. Те же звуки продолжались — суровый голос вопросил: «Есть ли поводы для смягчения приговора? Нету поводов». И снова кашель, шаркание, полязгивапие.

Гоша раздраженно порыскал глазами по комнате, отыскивая инструмент, способный пронять незнакомого, но уже ненавистного старичка-сморчка с двухрублевой пенсией. И упал его блуждающий взгляд на телефон…

Не раз и не два баловался Гоша с приятелями телефонными играми. Главное тут — по возможности правдоподобно объяснить причину вызова. Но вот кому объяснить?

Существовало три пути, так и обозначенных номерами.

Вариант первый (он же номер «01») означал, что можно вызвать пожарных. Гоша с наслаждением вообразил, как подкатывает к дому огненная колесница, вытягивается лестница и взобравшийся по ней