Низенький помчался вниз по лестнице.
— Ломайте! — шептал Гоша сквозь дверь. — Круши! Дави гада!
Ему хотелось плясать.
Грандиозов просунул палец под влажную тесемку. Бюрократы умерли, но праздник продолжался.
— Враги народа! — сказал себе старик.
Давно погибшие, но не казненные Грандиозовым, находились они под литерой «В» и пролежали бы так еще долго. Лет тридцать назад кое-кого реабилитировали (
И вдруг с ужасом прочел Грандиозов в газетах, что и с этих оставшихся собираются снять обвинения, вырвать из картотеки навсегда.
— Не отдам, не пущу, не отдам… — шептал он, выдирая дела и швыряя на стол, под лампу. Ворохом ложились под режущий световой круг ломкие газеты, брошюры, литографированные портреты, убереженные до времени стариком.
Торопливо залязгал секатор. Умерли вторично — не успевшие застрелиться, покорно вернувшиеся на Родину по вызову, не сгоревшие от заработанной до революции каторжной чахотки… Не отпустили их тогда, не отпустил и сегодня старик Грандиозов. Не для того полвека собирал он картотеку. А первое дело появилось еще в тот вечер, когда в третий раз встречался он с Ефимом Петровичем…
Полуфабрикат стал изделием, годным к употреблению. Оставалось нацепить ценник.
Проходила третья встреча в том же кабинете. Все также было здесь. Просто, скупо, жестко. Портрет. Под ним Полюгаров. Хоть и стал он негласным властелином завода, но сирых да убогих не забывал привечать. Протянул руку, предложил сесть.
И опять пошло: вопрос — ответ. Старший товарищ и младший товарищ.
— Как на участке дела, Грандиозов?
Нормально дела, как же еще-то. Стремимся вперед и выше. Ответил, конечно, как полагается.
— Дисциплина?
И с этим ажур. В такие времена-то… Держится дисциплина, куда они денутся…
Здесь товарищ Полюгаров позволил себе пошутить.
— Экую ты себе, Грандиозов, фамилию взял. Язык сломаешь. Как только разрешили…
— Наоборот, Ефим Петрович! — бодро откликнулся Грандиозов. — Всячески приветствовали! Фамилия моя — времени соответствующая. Дела в стране-то ого-го какие разворачиваются. Дух захватывает!
Так и беседовали. И уже в самом конце разговора, буднично, как о чем-то давно решенном и наскучившем, сообщил Полюгаров о главном, зачем вызывал.
— Грандиозов, ты вот что сделай-ка. Составь небольшую сводочку. О настроении в цехах. Что говорят люди, чем довольны, чем не очень… Ясна задача? Ну, действуй. Да! Смотри, поаккуратней пиши. По пунктам, четко, с фамилиями и датами. И подписывать не забывай. Такие… сводки будешь приносить мне каждую неделю. Все понял?
Раскручивался, раскручивался диск. Подносил точильщик острие, готовясь высечь искру…
Грандиозов попробовал сработать под дурачка,
— Да я вам, Ефим Петрович, и так все расскажу! Господи, делов-то… Народ у нас замечательный, энтузиазмом горит. План делаем железно, на собраниях всегда поддер…
Осекся, глядя в спокойные, сонные будто, глаза старшего товарища. Те самые, которые на бывшего директора завода смотрели, когда выводили его к закрытой машине…
Не грозил Полюгаров, кулаком не стучал, лицо свое не наклонял над Грандиозовым. Как смотрел, так и продолжал. Затем произнес равнодушно:
— Ну, как хочешь. Иди, Зиляев. Иди домой.
И отвернулся к телефону.
Много раз в своей жизни приходилось кричать Грандиозову. Но так он кричал впервые. Были в крике этом и мольба, н страх, и желание жить, и проклятие всем, о ком придется писать в сводках, н опять страх и мольба…
И отступили каменные сапоги императора точильщиков. Через неделю принес Грандиозов первую «сводку», с фамилиями и высказываниями, и носил с той поры аккуратнейшим образом.
Первым исчез начальник цеха. Осторожный был человек, молчаливый, но вырвалось у него в сердцах:
— Да что это за станок такой! Голимый брак гонит и гонит! Нам бы немецкий достать, есть такие, я читал…
За преклонение перед иностранщиной и клевету на отечественную технику исключили его из партии. Затем, в одну из ночей, пропал начальник цеха. А через месяц Грандиозов был переведен из начальников участка на опустевшее место. Ценник, таким образом, навешен был Полюгаровым. Хоть и не сразу, а навешен.
По совету старшего товарища Полюгарова для удобства работы завел Грандиозов небольшую картотеку на заводских: кто, кем работает, с кем общается — все там значилось, в картотеке. Через годик- другой на многих карточках стоял уже значок: использовано. Можно было выбрасывать карточку, но Грандиозов оставлял у себя след исчезнувшего человека, и часто это был единственный, последний след.
Об одном старался не вспоминать. О первой карточке, легшей в отдельный, особый ящичек с литерой «П»…
Три раза смягчал Полюгаров сердце грандиозовское и добился-таки, что расплылось оно преданной лужицей. Один оставался уголок не расплывшийся — и велось в том уголке дело на самого Ефима Петровича.
Полюгаров перенесся в сферу сельскохозяйственную, затем вовсе пропал куда-то. Должно быть на пенсию по состоянию здоровья. Ящичек с литерой «П» лежал в тайнике возле картотеки, ждал своей очереди.
Его-то и достал Грандиозен, покончив с врагами народа и бюрократами из ДЭЗ а № 10.
Легли на стол материалы. Все было тут: записи разговоров, от первого до последнего, фотографии из газет — Полюгаров на трибуне, на фоне громадного портрета. Фуражка, короткие усы, кулак занесен над врагами, над нечистью, осмелившейся встать на светлом, великом пути…
Привычно лег в руку тяжелый секатор. Раскрылись лезвия, и оказалась между ними фигура в фуражке, с кулаком, занесенным над залом.
Вздрогнул стол. Дернулись, посыпались на пол бумаги. Упал стакан, ложечка вывалилась в разлитый чай. Шатнулся раз и другой режущий круг лампы.
Старик разорвал тесемки, содрал шапку. В уши ворвался грохот взламываемой двери.
Черные, кожаные протяжно кричали за дверью, били в дерево, рвались внутрь! На улице ждала закрытая машина, смотрел из окна Полюгаров, ждал, когда начнут выводить…
Грандиозов отчаянно оглянулся в сторону кухни. Пусто и тихо было там. Плита со вздувшейся конфоркой, ржавое пятно посреди фанерного стола, облупленный, больничного цвета табурет.
Старик торопливо кромсал секатором ненавистное лицо, записи, газеты — успеть! истребить! убрать! Но тут рухнула дверь, ворвались в проем люди, бросились к Грандиозову…
Нажало лезвие на диск, взвизгнуло, врезалось вглубь, и остановился он. Вспыхнул и сгорел, стал пеплом старик Грандиозов, бывший Зиляев, верноподанный императора точильщиков. Остановил станок точильщик, кончились искры, распался диск и осыпался на ледяной пол, на каменные сапоги императора.
— Расходитесь, нечего глазеть!
