Казалось бы, и дарование Крылова должно было заглохнуть, как он сам предсказал это тому, кем «овладеет лень». Однако еще многие годы его талант не ослабевал. В самой глубокой старости он еще дарит свет своими баснями. Погружаясь все более в видимую беспечность, Крылов продолжал наблюдать, думать и все также тщательно работать над отделкой басни. В этом разгадка неисчерпаемой свежести его таланта. Чем больше уходил Крылов от внешнего мира, тем богаче, разнообразнее и глубже становился его собственный, им созданный мир. В тишине кабинета или гостиной наполнялась его жизнь живым действием воображения. Тогда оживали бездушные предметы, получая дар слова так же как птицы и звери; инстинкты, пороки и добродетели воспринимали плоть и кровь; новый мир возникал пред баснописцем и укладывался по воле его на лоскутках бумаги.

Пернатые особенно платили И. А. взаимностью за его любовь к этому миру. «Сидя на диване против открытого окна, он забавлялся наблюдением смышлёности движений и приемов воробья. Воробей, готовый уже, растопырив крылья, вспорхнуть на окно, где насыпан был корм, и довериться ласковому хозяину, приостановился при моем приходе», рассказывает посетитель. «Посмотрите», сказал Иван Андреевич «как он осторожен! Это старый мой приятель; он прилетает ко мне пообедать, но всегда с крайней осмотрительностью, а теперь уж его не скоро заманишь».

Осторожный и осмотрительный, он бывал однако очень рассеян в мелочах; иногда клал в карман что попадало под руку, и случалось, за обедом в гостях, вытаскивал вместо носового платка то чепчик, то чулок. Друзья подшучивали над ним. Хотел он благодарить кого-нибудь за присылку сочинений — ему указывали совсем другое лицо; тот конфузился, Крылов извинялся и так проделывал иногда по нескольку раз.

Как желудком своим, так мог он гордиться и здоровьем вообще. Живя в доме Рибаса, где ныне дворец принца Ольденбургского, он ходил купаться в канале, омывающем с этой стороны Летний сад. Купался весь сентябрь и октябрь; наконец в ноябре, когда вода покрывалась льдом, он, скачком проламывая лед, продолжал купаться до сильных морозов.

До 1841 г. не переменил Крылов ни службы, ни занятий, ни даже квартиры. Не переменил он и друзей, но только многих пережил.

Одна и та же лестница, мимо Крылова, вела наверх в квартиру Гнедича. Удобство сообщения, холостая жизнь обоих, любовь к литературе и одинаковые отношения к дому Олениных тесно связывали поэтов, хотя во многом велика была разница в их личности. «Умом своим всегда сосредоточенным и дальновидным», говорит Плетнев: «сердцем опытным и охлажденным, характером беспечным и скрытным, жизнью недеятельною и неопрятной, приемами простыми и чуждыми светскости — Крылов представлял совершенную противуположность Гнедичу, который до многого додумывался медленно и не всегда верно, увлекался добрым и доверчивым чувством, любил во всем порядок и щеголеватость, старался выказать знатока общественных приличий и часто поддавался влечению самолюбия». «Он не заботился ни о чистоте, ни о порядке. Прислуга состояла из наемной женщины с девочкой, её дочерью. Никому в доме и на мысль не приходило сметать пыль с мебели и других вещей. Из трех чистых комнат, выходивших окнами на улицу, средняя составляла залу, боковая, влево от неё, оставалась без употребления, а последняя — угольная, к Невскому проспекту, служила обыкновенным местопребыванием хозяину. Здесь, за перегородкой, стояла кровать его, а в светлой половине он сиживал перед столиком на диване. У него не было ни кабинета, ни письменного стола. Приходивших к нему он дружески просил всегда садиться, на что не без затруднения можно было согласиться опрятно одетому гостю. Крылов беспрестанно курил сигары, с мундштуком. предохраняя глаза от жару и дыма. При разговоре сигара ежеминутно гасла. Он звонил. Девочка, проходя из кухни через залу, иногда с песенкой, приносила тоненькую восковую свечу без подсвечника, накапывала воску на стол и ставила огонь перед неприхотливым своим господином. Форточка в зале почти всегда была открыта. Крылов, набрасывая зерен, привадил к себе голубей с Гостиного двора, и они привыкли быть у него как на улице. Столы, этажерки, вещи, на них стоявшие, и все кругом носило на себе следы пребывания этих ежедневных гостей баснописца. Утром он вставал довольно поздно. Часто приятели находили его в постели часу в десятом. Один из них, товарищ его по Академии, привез ему с вечера в подарок богато переплетенный экземпляр Фенелонова Телемака. Это было еще в 1812 году. Едучи по утру к должности, полюбопытствовал он спросить у Крылова, понравился ли ему перевод, которым поэт наш и хотел было, ложась спать, позаняться, но так неосторожно держал перед сном в руках книгу, что она сползла с кровати под столик. Переводчик, заглянув за перегородку, где Крылов еще спал, и увидев, куда попала золотообрезная книга его, тихонько убрался назад. чтобы Крылов и не узнал о его посещении».

Так, за сигарой, с романом, иногда в разговорах с приятелями, Крылов проводил время до того часу, в котором надо было отправляться обедать в английский клуб. Продремав там довольно времени после обеда, иногда заезжал он к Оленину, иногда возвращался домой.

«Никогда не замечали в нем каких-либо душевных томлений; он всегда был спокоен». Но взамен горячих порывов он проявлял иногда глубокую привязанность. «Елизавета Марковна», говорил он Олениной: — «когда наступит мой час, я приду умереть к вам, сюда, к вашим ногам». Никогда не забывал он и своего единственного брата, с которым виделся последний раз около 1806 г.; больше не суждено им было увидаться до могилы.

Лев Андреевич служил в гвардии в Петербурге, когда Крылов издавал журнал «Зритель». Перейдя потом в армию, он тянул лямку на юге. Иван Андреич постоянно поддерживал его деньгами. Как только положение его упрочилось службой в библиотеке и пенсией, он стал подумывать о том, чтобы перевести брата в Петербург. Мечты эти не исполнились, но он не переставал принимать живое участие в судьбе брата. Несмотря на небольшую разницу в летах, брат называет Ивана Андреича не иначе как «любезный тятенька», «милый батюшка», «братец Иван Андреич». Единственное, в чем брат его постоянно упрекает, это — что он подолгу не отвечает на письма. Не может преодолеть Иван Андреич своей лени; он посылает брату деньги, экземпляры изданий, даже списки басен и копии с докладов Оленина Государю о награждении его, но писем не пишет. Также неохотно исполняет поручения, требующие каких-нибудь хлопот, хотя очевидно опять-таки из лени, а не по недостатку доброты. Брат Лев пишет ему о какой-то Марфушке: «Я право полагал, что она давно на воле, а она, бедная, терпела через твою беспечность. Однако ж теперь я очень рад и благодарю тебя, что ты за все претерпение ее наградил». Из этих слов ясно выступают черты характера Крылова — доброта и лень, которые часто спорят в нем, как ветер и солнце в сказке. Ленясь писать брату, Иван Андреич так интересуется им, что требует описания мельчайших подробностей его быта. Последний не отказывает в этом. Талант в музыке — очевидно родовое достояние Крыловых, как и охота к чтению. Брат Крылова тоже играет на скрипке и очень любит читать. Кроме своих басен И. А. пользуется всегда случаем посылать ему и другие книги. С тех пор как Крылов начинает писать басни, брат становится таким же горячим поклонником его таланта, как и вся публика. Он человек простой. Несколько раз был он в походах за границей, но кроме подробного военного маршрута не вывез оттуда никаких впечатлений.

Тем интереснее его отзыв о баснях. Больше всех, пишет он, понравилась ему басня «Сочинитель и Разбойник». «В жизни ничего лучшего не читывал», замечает он. — «Беспримерные твои басни я пробежал и могу сказать, что не даром ты ими прославился, да и Государь Император удостоил их назвать приятными и полезными... Я никогда не сомневался, чтобы ты не употребил свои божественные дарования в пользу общего блага, и нахожу, что нет ничего достойнее благородной души, как советами и самыми легкими доказательствами отвращать от порока и привлекать к добродетели». Он говорит здесь, прилично случаю, несколько высокопарно, но смысл отвечает всеобщему убеждению. Так думал и такое значение придавал сатире и в особенности басне сам И. А., как мы видели выше. Он в восторге от почестей брата, но в одном письме замечает: «Только жалею очень, любезный тятенька, что твоя муза такая сонливая и ленивая». Это относится уже к 1821 году.