Александр Васильевич удивленно взглянул на мальчика, потом обвел всех пансионеров пристальным взглядом и строгим голосом спросил:
— Кто из вас шалил?
— Лил! — отвечало неожиданно эхо из последних рядов.
— Не сметь передразнивать меня! — топнул ногою г-н Макаров.
Несмотря на свою доброту, Александр Васильевич был очень вспыльчивым.
— Ня, ня, ня, ня! — тихо, но все же слышно отвечало эхо.
— Молчать!
— Ать! — отвечало эхо.
— Я вам задам! — окончательно вышел из себя директор, сердито топая ногою.
— Ам, ам, ам, ам! — залаяло эхо.
М-r Шарль нахмурился, покраснел, подошел к директору и шепнул ему что-то. Директор покраснел тоже и, оглядев внимательным взором мальчиков, произнес строго:
— Витик Зон, это ты! Я узнаю тебя, бездельник!
— Право же не я, Александр Васильевич, не я, а эхо. Вы кричите, а эхо передразнивает. Это уж всегда так бывает, что эхо повторяет, уверяю вас, — самым невинным образом отвечал Витик.
— Не смей меня морочить, ты, шалопай (это было любимое слово Александра Васильевича), — прикрикнул на него директор. — А ты там, тот, на комоде, слезай сейчас! — обратился он через головы остальных мальчиков к Миколке. — Сейчас же слезай. Больные не сидят на комодах, а лежат в постелях. Понял? — заключил директор самым суровым тоном, какой только имелся в запасе у этого доброго человека.
Но Миколка не двигался. Он по-прежнему сидел на комоде, болтал босыми ногами и во все глаза глядел на странного заросшего волосами человека, какого он в жизни своей еще и не видал.
Все в этом странном, волосатом человеке было чудно и диковинно для Миколки: и заросшее лицо, и длинные, загребистые руки, и нос пуговкой, и узкие щелочки-глаза.
М-r Шарль, видя, что мальчик не двигается, подошел к нему, взял за руки и потянул с комода.
— Гам! Гам! Гам! — неожиданно залилась Кудлашка и, кинувшись к французу, свирепо оскалила зубы на него.
Жираф побледнел. Он заметно испугался.
— Ах, ти, дрянной собашенк… Кусять меня хошеть! Пошель, пошель, дрянной собашенк! — закричал он на Кудлашку.
Но 'дрянной собашенк' и не думал уходить. Он уселся у ног Миколки и продолжал свирепо скалить зубы.
Глаза директора, внимательно и зорко оглядывавшие комнату, остановились между тем на грязном, запятнанном одеяле, покрывавшем постель.
— Кто запачкал одеяло? — произнес он, стараясь придать суровое, злое выражение своим добрым глазам.
Молчание.
— Кто запачкал одеяло, спрашиваю я! — еще строже повторил свой вопрос Макака.
Опять молчание.
— Кто же, наконец?
Мальчики молчат. Смотрят и молчат.
— Если сейшась ви не назваль вашему директор тот, кто пашкаль одеель, все мальшик будут остафлен сегодня без ужин! — сердито закричал m-r Шарль.
Это была серьезная угроза. Остаться без ужина неприятно, а выдать собаку жалко. Чего доброго, ее прибьют и выгонят из дома.
Кудлашка всем нравилась. С ней успели подружиться. Выдавать ее было немыслимо. Вдруг чей-то тоненький голосок пискнул неожиданно:
— Александр Васильевич, это сделали не мы, а… собака.
Графчик Никс не докончил своей фразы, потому что Витик Зон, находившийся подле него, изо всех сил ущипнул его за руку.
— Вот тебе, не шпионь! — прошептал голос Витика под самым его ухом.
В ту же минуту Алек выпрыгнул перед грозные очи своего начальства и сказал:
— Это сделал я, господин директор! За ним выскочил Витик Зон.
— И я тоже! — произнес он.
За Витиком Антоша Горский.
— И я! И я тоже!
— И я, Александр Васильевич!
— И я!
— И мы!
— И мы тоже!
Павлик Стоянов, Вова Баринов, близнецы Тото и Ноно Вогурины, Миля Своин, словом, все мальчуганы, кроме Никса и Гоги, смело называли себя, выскакивая вперед. Им было жаль выдавать собачонку, такую умную, такую веселую и вдобавок героиню, так как она вытащила из воды этого смешного златокудрого мальчугана. И, не сговариваясь между собою, мальчики решили отстоять Кудлашку.
Макака, должно быть, сразу понял, в чем дело, потому что сурово произнес:
— Вы все, марш отсюда! И ты тоже слезай, и пусть тебя оденут в чье-нибудь платье! — обратился он к Миколке. — Ты, очевидно, здоров! Ну, живо у меня, налево кругом, шагом марш!
И директор, который не мог долго сердиться и любил своих воспитанников, точно своих собственных детей, хлопнул в ладоши.
Мальчики шарахнулись к двери с хохотом и визгом.
Миколка соскочил с комода и кинулся вслед за остальными. За Миколкой помчалась и Кудлашка, оглушительно лая и хватая за икры бегущих. Кар-Кар, Жираф и Макака остались одни.
Лишь только мальчики исчезли за дверью, Макака, следя глазами за Миколкою, сказал:
— Красивый мальчуган. В нем есть что-то особенное. Глазенки так и горят умом. Я оставлю его в пансионе. Он сирота, и никто не явится за ним. Буду его учить всему, чему учат остальных. Мне кажется, что из него выйдет толк.
— О, господин директор, ви добра, как ангель! Но кто вам будет заплятить за новый мальчуган? — произнес Жираф, крепко пожимая руку директора.
— Бог заплатит мне за него, m-r Шарль. Это Божье дитя. Упал к нам, как с неба. Удивительный мальчик! Не правда ли, Карл Карлович? — обратился он к немцу.
Карл Карлович ничего не понял, но все же закивал своей круглой головою, покрытой густыми и обильными для такого старого человека, волосами.
Дело в том, что Карл Карлович носил парик, но тщательно скрывал это и был твердо убежден, что никто этого не знает.
Директор был очень доволен, что Карл Карлович согласен с ним, и произнес решительным голосом:
— Итак, я беру этого бездомного крестьянского мальчика к нам в пансион и надеюсь, господа, при вашей помощи сделать его прилежным учеником, который будет служить примером для других. Пусть хоть один бедный мальчик воспитывается у нас бесплатно. Я убежден, Господь сторицей воздаст нам за это.
И, пожав руки обоим воспитателям, добрый Макака пошел к себе, довольный своим решением.
Александр Васильевич Макаров всего несколько лет назад открыл свой пансион для мальчиков, и этот пансион приобрел сразу громкую известность, хотя он был совершенно не похож на обычные школы. Пансион предназначался, главным образом, для капризных, злых, сердитых, пустых или ленивых детей, которых отдавали г. Макарову 'на исправление', так как в других учебных заведениях их бы скоро
