– Что б я делал, коли б тебя не было… – сказал священник Александру Григорьевичу. – Нет, точно, произведу я еще тебя в дьяки…
Наступила весна, лед на Туре с шумом шел трещинами, льдины набивались на льдины, таял снег, земля уже не могла впитать в себя влагу, превращаясь в бескрайнюю болотину. Охотники, ставшие еще и ермаковскими лазутчиками, сообщали об армии Кучума, стоявшей в полной готовности на Тоболе… Да и от Строгановых прибыл посыльный с письмом, что уж пора бы атаману в этом году полностью Мангазею покорить… Шел 1582 год…
Казаки чинили ладьи, собирали новые плоты, запасались солониной, ловили рыбу и вялили ее на солнце, так что вся округа уже смердела нещадно.
Но когда, в мае, появились посыльные епископа монастыря Успенского, устроили прямо на этом провонявшем берегу торжественное богослужение, на котором причислили Лупина к дьяческому сану и освятили святой водой все ладьи и плоты.
Начинался новый поход. Вниз по Туре, к Тоболу, а потом и дальше к Иртышу, к сердцу Мангазейскому, раю неведомому, где чернобурых лис руками голыми за хвосты поймать можно, где… Эх!
На берегах Тобола их ожидал Маметкуль с десятью тысячами воинов. А Сибирь, крепость Кучумова, обнесена была высокими валами да рвами глубокими. Со всех краев земли Мангазейской прибывал все новый и новый люд, призванный в войско Кучумово. И не только князьки местные шли на помощь; татары хана Гирей-Мурзы, князья Янбши, Бардан и Немча, Биней и Обак спешили.
Гирей-Мурза, сам ногаец, послал своих воинов, чтоб расквитаться с Ермаком за прежние свои обиды.
Собралось огромное войско, чтобы уничтожить тысчонку одиноких безлошадных казаков. По берегам Туры то там, то здесь появлялись ханские разведчики, преследовали какое-то время ладьи, а потом исчезали. Пару раз Ермак приказывал плоту с немецкими пушкарями пристать поближе к берегу и дать несколько пушечных залпов… Всадники в панике ускакали прочь.
Кучум выслушал их рассказы с удивлением. Да и правду сказать, звучали они очень странно.
– Огромное русское воинство движется по реке, как по суше! – говорили его люди. – Воды больше не видно, только ладьи да плоты повсюду. А во главе плывет ладья под кроваво-красным парусом! Великий герой стоит в ней и в рог золотой гудит! Серебряными стрелами да огнем лютым стреляют его воины, и если попадет стрела такая, дым до небес поднимается, гневаются небеса и молниями плюются в ответ, терзая людей и деревья. Что делать, о, хан?
Кучум задумался. Он верил своим посыльным. Отпущенные когда-то на свободу воины князька Япанчи из Чинга-Туры рассказывали то же самое. Русские были способны будить гром, к этому следует привыкнуть. Что знал Кучум о пушках?
К середине мая дни стали теплее, зазеленела трава на берегах, казаки добрались до Тобола. Смотрели на землю и с тоской вспоминали степи донские, Волгу-матушку…
По берегу носились всадники татарские, к ним успели привыкнуть, никого их вид больше не волновал, за исключением Машкова и Лупина разве что. Да и те не за себя, за Марьянку боялись и переживали.
По ночам высаживались на берег, брали «языков». Толмачи допрашивали их, Ермак узнавал новости, а потом отпускал пленных.
– За нами вослед войско раз в сорок больше нашей ватаги движется, – говорил он пленным. – Идите и передайте Кучуму, что русских ему не одолеть!
На Тоболе подошел к концу их поход. С берега летели стрелы и копья, а сильные водовороты мешали двигаться дальше. Пришлось волочь ладьи посуху, чтобы миновать пороги и вновь спустить их в уже спокойную воду. Но этот волок означал борьбу с татарским воинством, поджидавшим казаков на берегу.
Это была лишь часть маметкулевых конников под командованием князька Таузана.
– А ну, греби к земле! – приказал Ермак. Сотники сидели в ладье атамана. Первой группе казаков была хуже всего, их ждали наибольшие потери.
– Это дело для настоящих мужчин! – сказал Ермак, когда план высадки был уже полностью оговорен. – Иван, ты первую группу возглавишь.
– Когда мы на землю высадимся, после нас других только прогулка ожидает! – гордо воскликнул Машков, И подмигнул Марьянке… Девушка стояла за спиной Ермака, глядя на Ивана огромными голубыми глазищами, закусив с досады губу. В ладье по соседству, где был даже установлен походный алтарь, Вакула Васильевич вместе с новым своим дьяком затянули трогательный хорал. Ясно было, что казачий пастырь тоже пойдет в числе первых. О нем можно было думать все, что только душеньке угодно, но трусом отец Вакула никогда не был.
– Сегодня ночью на четырех ладьях высаживаетесь на землю, – приказал Ермак. – Из лодчонок соорудите что-то вроде крепости, и пока татары на вас наседать будут, мы чуть ниже по реке на берег высадимся.
Значит, Машкову выпало идти с командой смертников, отчаянных сорвиголов, которые должны оттянуть на себя все силы врага.
– Мы выстоим, – сказал отец Вакула Машкову, когда в сумерках они почти бесшумно гребли к берегу. – Бог оставил мне знак… только ты теперь знаешь об этом.
– Где? – недоверчиво спросил Машков.
– Да на левой ягодице! – торжественно ответил Вакула Васильевич. – Лупин мне в зеркала осколок показывал. Я точно прочитал, что на знаке том написано: МИР. И это у меня на заднице.
Тихо высадились они на берег, четыре ладьи с восемью десятками казаков и одним лихим священником, Машков подумал о Марьянке, оставшейся с Ермаком, и перекрестился. Они подтащили ладьи к берегу, не обнаружив сопротивления и вообще не встретив никаких татар. А затем соорудили наспех из тех же лодок защитный вал. Выставили стражу, дали Ермаку знак – махнули маленьким факелом – и легли спать. Машков замотался в конскую попону и был почти счастлив, что Марьянки нет рядом.
Он уже совсем погрузился в сон. Как вдруг весь всколыхнулся. Кто-то царапался в попону, нашел
