ж теперь-то делать? Может, утопиться?»
– Ладно, дочушка, – устало проговорил Лупин. – Я не понимаю тебя, но все равно, ступай с Богом.
– Спасибо, папенька, – ее голос дрожал. – Нельзя мне тебя ни обнять, ни поцеловать… Не сейчас.
– Конечно. Ты ж казак, чай…
Она кивнула, отвернулась и, взяв в руки поводья, двинулась к «своим». Лупин долго смотрел вслед дочери. Маленький, тощенький казачок в нелепой шапке на белокурой головенке. Марьяшка…
– Я с тобой останусь! – выкрикнул Лупин вслед. – Что мне в Новом Опочкове без тебя делать? Ты от меня бежишь, я – за тобой. Твой старый отец останется с тобой, дочушка. Что он без тебя в этом мире? Я тебе еще пригожусь, точно знаю.
Она промчалась мимо в лагерь. Сидела в седле, как влитая. Лупин гордо подумал: «Моя наука!». А потом поплелся к удмуртам, послушать, о чем те судачат.
Оказывается, Ермак с ватагой направлялись к Строгановым по наказу государеву.
Казаки – и по наказу государеву? Чудны дела твои, о, Господи!
Лупин больше не понимал этого мира. Что-то он упустил, время мимо зазря прокатилось. «А вот дочь поняла: нет больше вросших в свою землю людей. Эх и тяжко привыкать к такому…»
Он сидел на берегу реки, с горькой на вкус радостью осознавая, что дочь его все вытерпела.
Из лагеря доносилось заунывное пение ватажных…
Машков сидел у костра рядом с Марьянкой.
– Сколько тебе годов-то? – внезапно спросила она.
– Думаю, лет эдак двадцать восемь будет.
– Экий же ты старый!
Машков искоса поглядел на нее. «Что-то задумала, – догадался он. – Коли так спрашивает, значит, берегись, Иван».
– Почему ж это старый? – ворчливо спросил он. Девушка рассмеялась и устроилась у костра поудобнее.
– Потому, что старый… – хмыкнула она. – Впрочем, чего уж тут волноваться…
Всю ночь проворочался Машков без сна, думая о том, что Марьяшка выговорила столь легкомысленно и с такой проклятой веселостью. Старый… как заноза в заднице ее слова. Да и эти бессонные ночи… Их было слишком уж много, чтобы порядком вымучить Ивана.
Даже Ермак заметил неладное. Машков в седле иногда носом клевал, потом вскидывал на атамана одурманенные сном глаза, не понимая, что ему говорят. Загадки, да и только…
– Ты заболел, – сказал ему как-то раз Ермак, поглядывая на кулем сидевшего в седле товарища. – Животом, что ль, мучаешься, а, братец? Пережрал намедни, да? Или тебе просто бабенки веселой да ладной не хватает? – и Ермак загоготал весело, громко, провоцирующе.
Машков грустно ухмыльнулся.
– Баба! – устало пробормотал он. – Эх, Ермак Тимофеевич, Ермак Тимофеевич, и не напоминай ты мне о белом, горячем теле! А то и так плакать хочется!
– Вот значит как! Ну, так возьми себе какую-нибудь… Деревень по дороге много. Убивать никого не надо, так я приказал! Иначе вздерну! Но с бабенкой в траве поваляться, чего ж нет, дело нормальное. Супротив природы не попрешь…
– Ладно, лучше не думать! – Иван выпрямился в седле, быстро покосился через плечо, отыскал глазами Марьянку. Ее красная шапчонка словно горела на солнце. У Машкова больно сжалось сердце. «Если до кого-нибудь из этих висельников дойдет, что она – девка…»
– Борька у меня уже в печенках сидит, – пожаловался Машков. – Зря мы его с собой взяли…
– Твоя ж идея, Ваня! – Ермак небрежно пожал широкими плечами. – А теперь ты сыт по горло. Бей почаще, такой язык огольцы лучше всего понимают! Думаю, из него выйдет добрый казак!
– Если б дело было только в битье… – Машков подъехал к Марьянке, вымученно глянул на нее. Она была исполнена радости, глаза блестели задорно.
– Почему ты так сказала? – спросил он.
– Как, медведушко?
Сердце Ивана забилось как сумасшедшее. Впервые она его назвала вот так, и казак не знал, было ли это нежностью или издевкой. Черт бы побрал всех этих баб! Они точно с раздвоенным языком на свет появились!
– Ну… Что я – старик! В двадцать восемь-то! Да тебя бы за такое в реке утопить мало!
Она пронзительно рассмеялась, шлепнула конька по бокам и поскакала вперед. Машков поехал следом с самым мрачным видом и расплавляющимся от боли сердцем. «Ну, как же ударить ее, если погладить хочется? Вот ведь беда! Она явно не из тех баб, что позволят избить себя. Да ударь ее, она и прирежет, окажись у нее нож под рукой…»
Настроение у Ермака было превосходное. Они приближались к строгановским вотчинам. Повсюду виднелись следы твердой да хозяйственной купеческой руки: чистые деревеньки с крепкими палисадами на случай нападения все еще неспокойных вогулов и остяков, возделанные нивы, несколько серебряных рудников, охраняемых строгановскими оружными людьми, нападать на которых не хотелось даже казакам.
По реке плоские и широкие суденышки везли товар, а шедшие по берегу бурлаки тянули их за
