Пять лет назад было иначе. Заметно иначе. Тоже август. Тоже Москва. Но иначе.

«Уважаемые москвичи и гости нашего города!..» — монотонный диктор, расточающий децибелы на всю площадь трех вокзалов, а то и на всю столицу. Дежавю! Тот, да не тот… Баритон призывал москвичей и гостей нашего города на кладбище.

Спасибо, не сейчас. Все там будем, но желательно еще помучиться.

«Могилы Владимира Высоцкого, Сергея Есенина, лучшего вратаря всех времен и народов Льва Яшина, первого президента Свободной России, Андрея Миронова, Георгия Буркова, Людмилы Пахомовой, Мариса Лиепы!..» — искушал неординарной компанией баритон.

Спасибо, нет. Будь в той компании Луис Педрович Марьин, тогда еще куда ни шло. Мария — на Донском, не на Ваганьковском.

И вообще — что за манеры?! Гость только-только первые шаги сделал, а ему сразу приветливо эдак: «На кладбище не желаете?»

Жилин — мазохист, он еще поживет! Нельзя ли предварительно хотя бы… ну хотя бы позавтракать, что ли?

Киоски ломились от гам-, чиз- и прочих самых причудливых бургеров. Дымились мангалы, мясо на шампурах благоухало подлинной свежей бараниной — не мороженой свининой и никак не собачатиной. Пиво. Оно было. Даже там и тогда Жилин не видел стольких сортов единовременно. Здесь и теперь к традиционным «гиннесам», «туборгам», «будвайзерам» плюсовались неизвестные «тверские», «балтики», «лидские», «черные принцы». Гм, «жигулевского» не было… Количество различных водок Жилин и не сосчитал — водкой он никогда не интересовался (и-иэх! а еще тунгус!). Да-а, прогресс, ребята, движется куда-то понемногу…

Конечно, было грязновато и противновато — ощущение несвежей рубашки — модного покроя, белой, с «кисой», но… несвежей. Но было все.

У мусорных контейнеров шарили палками, пристально щурились откровенные беспардонные расхристанные бомжи, а также интеллигентного вида стеснительные старушки. Нищета? Однако эти… гм-м… обездоленные выуживали из мусора связки бананов, чуть тронутые старческой крапинкой, ананасы с пролежнями (но ананасы!), помятые, но не вскрытые консервные банки с томатной пастой, рольмопсами, кукурузой. И рылись они не с голодухи. Жилин еле протиснулся сквозь узкий коридор, образованный плотно выстроившимися плечом к плечу стихийными торговцами и торговками. Предлагаемый товар стоил смехотворно дешево и подкупал разнообразием — бананы, ананасы, томатная паста, рольмопсы, кукуруза…

Жилин не возражал бы против хорошего честного завтрака. Но поумерил аппетит, глядя на это все. Спасибо, как-нибудь потом. Позже и не здесь.

А вот у книжного развала он остолбенел. Их было немыслимое количество. Они были немыслимых акриловых расцветок. Обложки пестрили немыслимыми голо-сисястыми красотками (явными шлюхами), мышцатыми дебилами в черной коже (явными гомиками), толстоствольными стрелятельными орудиями (явно не функциональными), лужами крови (явный кетчуп). Но — неважно. В конце концов, фантик — дело десятое, зависящее от вкуса художника или отсутствия такового. Главное — что внутри!.. Жилин прикинул, как смотрелся бы тут томик Федора Михайловича, хотя бы «Преступление и наказание», оформленный соответственно: Сонечка Мармеладова во-от с такими… глазами, вся в слезах и больше ни в чем; менструальная оскаленная рожа Раскольникова; топор в кровавых потеках… бр-р! Впрочем, Федор Михайлович на развале отсутствовал. Зато! Зато!..

Жилин взял однотомный кирпичик с голым онанирующим рогатым козлобородом на обложке (пост- Вальехо). Пролистал титульный. Чикаго, 1995. Оглавление. Надо же! И «Нечисть», и «Автонекролог», и «Прибытие»! Шехтман! Почти весь. Надо же!

— Это круто! — доверительно подсказал чавкающий чуингамом продавец, закидывая удочку.

Жилин кивнул: мол, знаю, — и продолжил поиски выходных данных. Да никаких! Просто: Чикаго, 1995… Надо же! Шехтман! В России! Рыжий заика, воспринимаемый многими, даже умницами, как шизоид, рискованный шутник милостью божьей, умерший и воскресший, литература как упорядоченный бред, а что есть жизнь, если не упорядоченный бред… Возьму, сказал Жилин и сунул «кирпичик» под мышку, потому что надо было освободить руки. Которые потянулись дальше…

«Покровитель»! Возьму, сказал Жилин. Не читал дотоле. В Африке как-то не попадался. Но «Покровитель» и в Африке «Покровитель» — никто не читал, в глаза не видел, однако автор заочно приговорен вудуистами к… вудуированию за вудухульство. А также христианами, му, сульманами, иудеями — за иисусохульство, аллахохульство, иеговохульство. Хотя «Покровитель» не про то и не за тем. И почитаем! А то, видите ли, я не читал, но скажу!

— Это еще круче! — чавкнул продавец, водя блесну. — Запрещенная везде. Только у нас!

А там? А левее? А внизу? Глаза разбегались. «Энциклопедия третьего рейха», Ф-серия «Локида», весь Жапризо, весь Хеллер, весь папа-Хэм (с «Вешними водами» включительно, псевдоподражанием Шервуду Андерсону, не с издевкой, как полагают литпридурки, а из почтения к учителю)… А во-о-он справа у вас что? Неужто?.. Ну-ка, покажите, затребовал Жилин.

— Братищев, — чавкнул продавец, констатируя неудачу с наживкой. Ему было лень тягать двенадцатитомную стопку. Во клиент пошел! Захватают товар пальцами, десяток книг переберут, а покупать не купят. — Братищев, ну!

Вижу, упрямо сказал Жилин, покажите! Господи-боже-мой! Действительно Братищев! Полный! С комментариями Минца! И без похабной обложечной пестроты! С иллюстрациями Карапета Ашмаряна!

— Это вообще крутизна! — чавкнул продавец, учуяв: клюет, клюет! подсекай, подсекай!

Возьму, сказал Жилин. Он с сожалением вернул на место Шехтмана, «Покровителя», папу-Хэма… Можно ли объять необъятное? Нельзя объять необъятное!

— Братищева возьму, — сказал Жилин. — Сколько я должен?

Продавец сказал, сколько Жилин должен.

— Как? — переспросил Жилин, отнеся услышанное за счет чавкающей дикции.

Продавец с удовольствием повторил.

— С ума сойти, — честно сказал Жилин.

— Братищев! — в интонации «дык!» чавкнул продавец. — С картинками! Берем?..

— Разумеется, — пробормотал Жилин, опуская глаза, чтобы отсчитать названную сумму и заодно не видеть жующей физиономии. Десятки не хватило. В рублях. — Вы ничего не имеете против долларов?

Можно было отлучиться до ближайшего обменного пункта и вернуться, но Жилину захотелось поскорее уйти и уже не возвращаться. Пять лет назад, помнится, в столице никто ничего не имел против долларов, против рублей — да, но не долларов.

Физиономия продавца разительно изменилась. Чавканье прекратилось. Скулы закаменели, будто чуингам намертво склеил челюсти. «Крепок, как гранит, Варшавский Щит!» Плакат.

— А ну канай отсюда! Валютчик! Гад подколодный! Нет рублей, и не хапай товар! Мы торгуем за рубли, поал, гнида! Только за рубли! Засунь свои баксы себе в задницу и канай отсюда, поал?! — Продавец форсировал голос, явно привлекая внимание прохожих.

Нелогично. Даже если к доллару почему-то здесь охладели, зачем орать-то? И не охладели, отнюдь! Это жвачное говядо предпочло бы… не рубли. Судя по флюидам. Однако демонстративно блажило. Вот-вот. Демонстративно. Будь Жилин блюстителем-провокатором, испытывающим гражданина на благонадежность, и раскуси гражданин подвох, именно так блажил бы гражданин, смачно именуя подставного «валютчика» и гадом подколодным, и гнидой, а то и козлом в клеточку. Собственно, так оно и… Кроме того, что Жилин — не блюститель-провокатор.

— У меня просто мало рублей, — дружелюбно сказал Жилин. Дружелюбие далось с усилием. — А долларов много. Я просто бедный турист. Богатый.

— Проблемы, мастер? — Детина с перебитым носом спросил участливо, но с отчетливой куражливостью. Их откуда ни возьмись за спиной Жилина возникло трое — все трое массивны, коротко стрижены, пустоглазы. — Проблемы?!

Вопрос как бы к продавцу, но Жилина поприжали, не плотно и тем не менее давая понять… справа- слева-сзади.

— Баксы хотел мне втюхать! — обвинило говядо.